Страница 19 из 25
Трегуба. Островский продолжает:
- Человек делается человеком, если он собран вокруг какой-то настоящий идеи...
Он с детства ищет какую-нибудь настоящую идею. Овод и Гарибальди, лихорадочное чтение, детские фантазии, воздвигающие сказочный мир над грязью и унижениями реального пристанционного буфета, жизнь воображенная, энергия, ищущая себе применения, две попытки сбежать на русско-германский фронт в 1915 году и фронт, нахлынувший сам в 1918-м, новые слова: "большевики", "ревком"; просьбы дать какую-нибудь работу: "не могу сидеть сложа руки..."
Теперь напомню вам фразу, с которой является в повесть "Как закалялась сталь"
матрос Федор Жухрай:
- Как ты, братишка, насчет большевистской партии и коммунистической идеи рассматриваешь?
Корчагин мог бы ответить словами Маяковского: "Принимать или не принимать?
Такого вопроса не было. Моя революция. Пошел и работал. Все, что приходилось".
Отныне жизнь собрана воедино. Она получила смысл. Формирование героя завершилось.
Он влился в свое поколение и стал одним из тех, кто сообщил этому поколению неповторимый облик. Впоследствии их назвали - комсомольцы двадцатых годов. Они врезались в историю на взмыленных конях и наполнили трагические годы гражданской войны отчаянным и веселым молодым напором. Они увидели смерть вблизи, когда были еще юнцами, почти мальчиками, крещенные революционной эпохой, они вынесли из этой купели особую закалку, особый романтический склад души и нерассуждающую готовность к самопожертвованию.
Они торопились жить: шестнадцатилетними они становились во главе полков, уездов, чуть ли не губерний, они рвались вперед, готовые завтра же встать к мировому кормилу, они спешили, уверенные, что родились вовремя. Да, это было счастливое поколение: поколение Аркадия Гайдара, Бориса Горбатова и Виктора Кина - они сами считали себя счастливейшим поколением в истории в том смысле, что, бывает, рождаются люди чуть раньше или чуть позже, чем хотелось бы, а вот они - точнехонько в самое время.
Время шло - "веселое". Словно чувствовали они: такое мгновенье в истории не повторяется. Они были - ровесники дела и юношами попали на пир славы. Такими же юношами, лихими романтиками, остались они навсегда; и позднее, потом, когда взбудораженная жизнь стала входить в стальные берега, они тосковали и томились, ища себе дела, и мучались оттого, что ни зрелость, ни старость не могли одолеть в их сознании того сабельного блеска, с которым история прорубила им путь из мальчиков - прямо в вечность.
Павел Корчагин стал одним из ярчайших символов этого поколения. Детство отковывает в нем именно тот психологический рисунок, который нужен. Драчун, вынужденный надеяться на свои силы, маленький аскет, не знающий, что такое роскошь, вечный кочевник, пересаживающийся с паровоза на коня, Корчагин создан для той эпохи, которая подхватила его. Трудно даже сказать, кто кого создал - эпоха Корчагина или Корчагин эпоху; книжка Н. Островского неотрывна от породившего ее исторического момента.
И все же есть в этой книжке что-то такое, что выделяет ее из этого ряда, что делает повесть Островского... не то что "лучше" таких же книжек о его собратьях по эпохе, нет, но что-то, что делает повесть Островского немножко иной, что сообщает ей какой-то дополнительный оттенок и поднимает над эпохой в некое новое измерение. И сам герой Островского, Корчагин, конечно, рубака, конечно, сын времени, и конечно, типичен для своего поколения предельно... все же - он таит в себе еще что-то большее, чем характер. Рубать рубает и вкалывает, и комсу будоражит, и песни поет, и по стране носится, как тысячи его собратьев, а притом - будто все время отвечает судьбой своей на какой-то неотступный вопрос, и это единое внутреннее напряжение поиска - как стальной стержень в его судьбе; все прочее в конце концов можно и отсечь: сабельный блеск, песни, атрибуты момента, - весь внешний рисунок эпохи уберите, - и все-таки что-то останется... Да, герой Островского живет - словно внутри себя загадку разгадывает. Он наследует от автора удивительную серьезность, непрерывный взгляд в себя, чувство последней, предельной осмысленности каждого шага. Он монолитен внутренне до такой степени, какая не снилась даже и похожим на него сверстникам.
В тридцатые годы героя "Как закалялась сталь" охотно сравнивали с героем "Зависти" Ю. Олеши. Это сравнение эффектно, но малоплодотворно. Корчагин и Кавалеров несравнимы, потому что действуют в разных художественных системах.
Разве что сами системы сравнить...
Ю. Олеша говорил на первом съезде писателей: "В каждом человеке есть дурное и хорошее. Каждый человек может почувствовать в себе появление какого угодно двойника... Изображаешь отрицательного героя - сам становишься отрицательным".
Не правда ли, многие русские классики могли бы подписаться под этим заявлением: художник перевоплощается, сочувствует, соединяет разное, ищет средний художественный закон, который даст право дышать тем и другим персонажам.
Николай Островский как писатель всецело антагонистичен этому художественному принципу. Никакого раздвоения! Никакого перевоплощения! Никакого подсматривания из другого мира! Помните запись С. Трегуба: "Писать дневник для печати, для истории - значит умышленно прихорашиваться. Это пошлость..."
Духовная монолитность - вот единственный закон. "Он никогда не умел ничего делать наполовину", - вспоминает один из людей, знавших Островского. Другой знакомый с ним человек резюмирует: душа его, не имея возможности развиваться вширь, развилась в одну лишь высоту (*).
(*) "Не имея возможности" в 1966 году назвать имя этого "знакомого", называю его теперь, в 1997-м: Андре Жид.
Что же делает Павла Корчагина неповторимым среди сверстников, столь похожих на него внешне?
Вот эта высота принципа, всецелая преданность идее, монолитность духа, пронизывающая все его бытие и немыслимая в русской литературе, наверное, со времен протопопа Аввакума. В корчагинской жизни есть много эпизодов, в которых подобно Павлу мог бы вести себя, скажем, Сережа Брузжак или любой из собратьев по поколению. Но есть эпизоды о которых мы безошибочно можем сказать: здесь нужен именно Корчагин, только Корчагин.