Письма

Если умрет человек,

Душа на могиле

Пламенем синим мерцает,

Но у безумного нет

Света в душе

Холодно там и темно,

И одни только тени,

Как ночью черные тучи,

Плывут и дымятся {5}.

Между тем кормилица подглядела и в наивном рассказе передает хору, чем занималась царица в уединении: она не молилась и не гадала, она будто _играла_: перед ней была восковая статуя мужа, с которой Лаодамия что-то говорила, которой она тихо пела, сыпала цветы, которую она, точно ребенка, одевала в разные одежды. Потом она легла и, кажется, грезит: долго не сводила она влюбленных глаз со своей странной игрушки.

Но вот из дома выходит и сама Лаодамия, одетая все так же, только волосы ее развиты. Ей тяжело от солнца; сознание действительности давит ее вопросами, сомнениями: крылья мечты тают на солнце, как восковые крылья "надменного царя" (т. е. Икара {6}).

"Неужели ваша правда, люди, - спрашивает она, - только в муках?" Увидев ее более спокойною, кормилица и хор начинают уговаривать ее примириться с неизбежным и сделать для мужа траурное возлияние - иначе она берет на душу тяжкий грех.

Кормилица.

А если царь

Пред медными дверьми твоих молений

И жертвы ждет... И тяжело ему,

Как путнику усталому, который

Не вымолит ночлега?.. {7}

Но Лаодамия просит дать ей еще эту ночь. Ум ее темен. Но она умеет желать, сердце говорит ей о чуде, в ее груди горит желанье самого Иолая - ей кажется, что он не только жив, но что он придет к ней, и брак их, так грубо прерванный, продолжится. Она уходит в чертог молиться, умоляя женщин, чтоб и они молились о чуде и, главное, _желали_ его. Она зовет тени, просит их скорее погасить этот насмешливый и пустой свод.

Дайте слышать,

Чего не слышит ухо, и глазам

Неясное, откройте сердцу, тени... {8}

Вот начало второго музыкального антракта, которым хор встречает тихо наступающую звездную ночь:

Замолкли колеса светила,

Холодная пала роса,

И синяя ночь распустила

Над миром свои паруса.

Далекие, нежные волны

Обвиты ее пеленой,

И к югу волна за волной;

Уносит крылатые челны.

Но флот ее царственный тих:

Во мраке триэры слилися,

И только на мачтах у них,

Как факелы, звезды зажглися.

А в полночь, прорвав пелену,

Всех ярче звезда загорится:

На щит золотую луну

В эфир поднимет Царица {8}.

Третье действие открывается новым появлением Лаодамйи: она не может молиться, она звала ночь и тени, а теперь ей страшно; страшно не только от мрака, но и от тревожного сознания, что около нее что-то решается:

Я чувствую: глаза судьбы

На мне остановились... {10}

На сцену, куда не светит луна, скрывшаяся за тучей, приходят два путника.

Один из них оказывается Гермесом, другой Иолаем (или _Протесилаем_, как его назвали за то, что он _первый_ вступил на Троянскую аемлю). Трагизм сцены заключается в том, что в душе Лаодамйи борются в ее продолжении ряд сомнений: она хочет себя уверить, что это настоящий Иолай, только раненый, с повязанной головой, а не мертвый и не тень его, и не обман. Она уводит мужа в дом, и удивляется при атом, как у нее прибавились силы: она совсем не чувствует его прикосновенья, хотя царь и опирается об ее плечо. На царе лиловый хитон, который ей снился в виде лиловых цветов на бесконечном поле. Протесилай вымолил себе три часа для свидания с женой, и теперь Гермес отсчитывает их ударами, оставаясь на карауле у дома. В это время он ведет разговор с женщинами. Трудно передать содержание разговора: в него вложен мною весь мир религиозных представлений - древней Эллады, как я себе представляю его идеальную сторону. Боюсь, что немногие поймут значение слов Гермеса, хотя они и свободны от всякого мифологического балласта: да и едва ли Мне удалось выразить с достаточной силой то, что просилось на бумагу. Но вот Гермес отбил три удара. "Лунный брак" кончился, уже чуть брезжит рассвет. Лаод с мужем выходят из дворца. Гермес открывает ей тайну она обнимала мертвого... С трудом удается Протесилаю выжать из себя последние слова. Петух уж прокричал. Еще несколько минут, и мертвый рассеется в воздухе. Пришельцы исчезают. Лаодамия тоже уходит, и пока хор поет о смутном и колеблющемся настроении, которое порождается в нем болезненной смесью света с тьмой и белого с черным в портике, Лаодамия решается испытать последнее средство; только это делается за сценой и становится известным лишь в 4-м действии. Закутав в лиловую пелену статую мужа и положив ее на постель, царица одевается вакханкой и молит Диониса оживить ей мужа. На сцену между тем выбегает с первыми лучами утра мальчик-раб. По обыкновению, он принес царице воды и цветов, но дверь оказалась запертой. Долго стоял он и хорошо, что догадался, наконец, заглянуть в щелку. Что же увидел он? Чашу с вином, увитый жезл

И не одну царицу на постели {11}.

Он позвал рабынь, весть об этом ужасе и сраме облетела в один миг и дом, и город. Хор в сомнении, что это значит, - но вот на сцену в трауре приходит Акает, отец Лаодамйи. Он только что приехал, и в городе его ждал целый град новостей. Вся Филака в волнении. Вельможи делят себе престол покойного. Царицу открыто порицают. Вестник, обиженный недоверием, переходит из дома в дом и смутьянит. Только что, наконец, разнеслась и преувеличенная словами рабынь весть о новом тайном браке, который заключен царицей. Акает в негодовании, ужасе и отчаянии. Ядовитые и злобные укоры сыплются и на хор, и на кормилицу, а особенно на дочь, которая все еще спит в объятьях нового мужа. Наскоро царь распоряжается наложить траур, он велит также приготовить костер для жертвы мертвому. С горечью просит он у его тени прощения за свою преступную дочь, которой факел Гименея милей разорванных одежд и медной чаши. Желчный старик не хочет слышать никаких уверений и объяснений: на горе появившееся солнце не дает хору права произнести имя того таинственного пришельца, которого приводил Гермес ночью, - женщины боятся этим оскорбить святыню. Между тем из дому выбегает заплаканная старуха: она говорит, что она, кормилица, заслужила казни - царица потеряла рассудок и кружится в безумной пляске. По сцене с воплями и гимном проходит, направляясь к костру, погребальная процессия. Вопли ее мешаются с вакхическими возгласами Царицы за сценой. Она выходит, наконец: сначала, на минуту, охватывает ее стыд, но потом сила Диониса опять уносит Лаодамию к волшебным грезам. Она молит "синеглазого мужа Ариадны" {12} соединить на своем блаженном острове два сердца: