Письма

Простите, дорогая, что наполнил письмо собою... Так как-то подвернулся этот предметик. Тристан и Изольда... {2} Вы их нынче не услышите... Там есть чудное полустишие

Ich hore das Licht...

Sei tu?

{Я чую свет... (нем.). Не ты ли это? (ит.).}

Это уж не из Вагнера.

Ваш И. Анненский.

А. В. БОРОДИНОЙ

6. VIII 1908

Ц С,

д. Эбермана

Дорогая Анна Владимировна,

Вчера поздно вечером только прочитал я Ваше письмо. Как это хорошо, что _мы_ - я говорю _мы_, потому что Вы никогда не отказываетесь делиться со мной своим музыкальным богатством, - что мы получили новые музыкальные впечатления. Не говоря уже о том, что Вы сумели побудить меня к восприятию Вагнера и к наслаждению 4-й симфонией Чайковского, я обязан Вам и тем, что вообще стал _слушать_ лучше, умнее. Недавно провел я ровно час, полный глубокого интереса: слушал Героическую симфонию {1}. Берлиоз и Вагнер интересовались, кажется, более всего двумя последними ее частями, которые и отмечены восторженным произволом их объяснений {2} - то-то, я думаю, Ганслик {3} riait sous-cape {Втихомолку смеялся (фр.).}. Но мне более всего, - на этот по крайней мере раз, - понравилась вторая часть. Помните Вы там резкий басовый _окрик?_ {4} (эти проклятые слова, эта пошлая погоня за пониманием; эти сети, расставленные Хагеном, чтобы поймать птицу-Зигфрида! {5}) и на него - не как ответ, даже не как эхо, а, скорее, как воспоминание, как озарение, - один тихий, чуть-чуть придавленный, даже струнный звук - один {6}.

Нам страшна чистая красота: давай непременно мужчину, женщину, радугу, цветок, скуку, просветление и прочую бутафорию...

Но другое дело сцена, конечно, я не отрицаю ни Вагнера, ни, в частности, Байрейта {7}, ни трогательных резигнаций корифеев, которые становятся в ряд. Они - лучшая эмблема музыки, которая скромно берет на себя роль иллюстратора, толкователя и - божество-сама, "грех наших ради и окаянства", надевает на себя наши смиренные одежды, нисходит до нас, до наших слов, садится за пир наших волнений и делает вид, что плачет нашими слезами.

Только сознайтесь, дорогая Анна Владимировна, что даже в этой оперно-драматической или какой хотите, но все же прикладной (tranchons le mot {Говоря откровенно (фр.).}) музыке лучшее - это все же то, чего мы не понимаем и в чем мы невольно и благоговейно чувствуем - е[е] божественную несоизмеримость с текстом, с накрашенными лицами и электрическими миганиями. . . . . . . . . . . . .

Боже, боже! Я, который брал это самое перо с самыми чистыми намерениями писать только о том, что Вы хотели об нас узнать, что я только наболтал. Не сердитесь!

Дина получила Ваше письмо и прочитала его с большим интересом. Она Вас очень благодарит и кланяется Вам. На этих днях она собирается ехать в деревню к себе в Сливицкое, что показывает Вам лучше всяких извещений, что меня она считает здоровым и благополучным. Что касается меня, то я с ужасом вижу приближение осени и, в общем, недоволен результатами своего рабочего лета: одно меня утешает, что разобрал свои бумаги (за 30 лет) и сжег все свои дразнившие меня и упрекавшие материалы, начинания, проекты и вообще дребедень моей бесполезно трудовой молодости. Кроме подготовки к лекциям, я написал три вещи: две для 2-го тома "Т Евр" - "Античные маски Елены" и "Таврическая жрица у Еврипида, Ручеллаи и Гете" {8}. Эта последняя работа, по-моему, лучшее, что я написал об Еврипиде. По крайней мере, таково покуда мое впечатление. Кроме двух нужных статей, написал и одну ненужную - "Художественная идеология Достоевского" {9}. Она посвящена "Преступлению и наказанию" и рассчитана на любителей этого писателя. Я делаю попытку объяснить, как возникает сложность художественного создания из скрещивания мыслей и как прошлое воссоздается и видоизменяется в будущем.

Ольге {10} очень понравилось, но она так безмерно снисходительна к тому, что я ей читаю, что боюсь положиться на ее впечатления.

Сам уже начинаю свои кристаллизовавшиеся мысли мучительно ненавидеть но это, вероятно, потом сменится равнодушием.

Письмо Ваше меня в одном отношении не удовлетворило. Я не понял, отчего не пишете Вы о "Парсифале". Ведь речь же должна была идти не о Вашем лично религиозном мире, не о Вашей самопроверке, а вообще о религиозном чувстве. Впрочем, мы еще поговорим об этом, не правда ли? Кстати, Вы не слышали "Жизнь и смерть" Рихарда Штрауса {11}?

Искренне Вам преданный

И. Анненский.

Е. М. МУХИНОЙ

17. Х 1908

Ц С,

Захаржевская, д. Панпушко

Грустно мне за Вас, дорогая, и вместе с тем я чувствую, каким нестерпимым лицемерием было бы с моей стороны говорить Вам, что ниспосылаемое Вам судьбою есть лишь украшение для Вашей благородной души. Тяжело казаться педантом, когда сердце, наоборот, полно самого искреннего сочувствия, но что же скажу я Вам, дорогая, господи, что я вложу, какую мысль, какой луч в Ваши открывшиеся мне навстречу, в Ваши ждущие глаза?..

Бог? Труд? Французский je m'en fich'изм {Наплевательство (фр.).}? Красота? Нет, нет и нет! Любовь? Еще раз нет... Мысль? Отчасти, мысль да... Может быть.

Люди, переставшие верить в бога, но продолжающие трепетать черта... Это они создали на языке тысячелетней иронии этот отзывающийся каламбуром ужас перед запахом серной смолы - Le grand Peut-Etre {Великое "Может быть" (фр.).}. Для меня peut-etre - не только бог, но это все, хотя это и не ответ, и не успокоение... Сомнение... Бога ради, не бойтесь сомнения... Останавливайтесь где хотите, приковывайтесь мыслью, желанием к какой хотите низине, творите богов и _гор_е_ и _долу_ - везде, но помните, что вздымающая нас сила не терпит иного девиза, кроме Excelsior {К вершинам (лат.).}, и что наша божественность - единственное, в чем мы, владеющие _словом, ее символом_, - единственное, в чем мы не можем усомниться. Сомнение и есть превращение _вещи в слово_, - и в этом предел, но далеко не достигнутый еще нами, - желание стать выше самой цепкой реальности... И знаете, _это самое дорогое, последнее_ - я готов отдать на жертву всякому новому дуновению, которое войдет в мою свободную душу, чтобы сказать: "Знаешь? А ведь, может быть, это я? Не гляди, что я такая шальная, и безобразная, и униженная". Я на распутии, я на самом юру, но я не уйду отсюда в самый теплый угол. Будем свободны, будем всегда не то, что хотим... Милая, бедная... и бесконечно счастливая, тем, что осязательно-грустная.