Страница 6 из 45
И лежала она на полу церкви, и прислушивалась с тоскою к возгласам священника, и плакала, и говорила не то Христу, не то пророку Магомету тихим, скорбным шепотом:
- Нет сил терпеть... нет сил... смерть мне пришла... Возьми меня к себе, мое дитятко... Вася, Васенька мой!
И вдруг громко зарыдала царица. В толпе боярынь, окружавших ее, произошло смятение. Охали и ахали боярыни:
- Убивается как матушка-царица...
- Пошто убиваться? Никто, как Бог...
- А ты, матушка-царица, отслужи молебен аль закажи, какому угоднику помолиться.
- Обопрись на меня, сестрица, - услышала Мария тихий голос, обопрись. Послушайся меня, закажи вышить пелену в храм Зачатия святой Анны ради чада рождения... оно помогает... сына пошлет...
И тихий, проникновенный голос княгини Ульяны зазвучал скорбью, мольбою и нежностью:
- "Владыка, Господи Боже Вседержатель!.."
Вдохновенный голос переходил в шепот. Царица, обхватив шею княгини Ульяны, плакала у нее на груди, повторяя бессвязно:
- О, Господи... О, Господи... я не умею молиться...
И было мятежно, смутно у нее на душе, а княгиня с голубыми глазами и кроткой улыбкой осторожно поддерживала ее, как больного ребенка. Она молилась вслух тихо и вдохновенно, скрытая от людских глаз алою запоною:
- "Иже будет то чадо утешением души рабы твоей, Господи, и жезл старости ее... дай нам, Господи, по Своей благости!"
Обедня кончилась; потайно, сокрытую сукнами, под опущенным покрывалом увели плачущую царицу из церкви. С паперти стрельцы уже гнали народ. Оставались только убогие, калеки, юродивые, которым царский милостынник бросал деньги.
Как пчелиный рой, гудели голоса нищих, гнусавые, жалобные, полные вековечной муки и унижения:
О, Господи, Господи, Спас милостивый!
Услыши, Господь Бог, молитву мою,
Молитву мою неправедную...
Сошли Ты мне, Господи, грозных ангелов...
Они протягивали увечные руки, кланялись до земли, показывали обрубки вместо рук, гноившиеся глаза и стонали:
- Подай, матушка-царица, милостыньку...
- Подай, государыня.
Звонили колокола; гудел оттесненный стражей народ, приветствуя царицу издали.
И уже собиралась Мария занести ногу в дверцу колымаги, когда увидела впереди толпы знакомое молодое лицо, почти безусое, с большими голубыми глазами, оттененными длинными ресницами. Это было лицо юродивого, к которому так не шел богатый княжеский наряд - бобровый околыш шапки и бархатный раззолоченный опашень. Глаза были широко раскрыты и смотрели на Божий мир с жутким любопытством, а губы улыбались не то скорбно, не то радостно. И заметив, что у царицы понуро опущена голова, он не выдержал, пробрался к ее возку и, вопреки обычаю, ласково заговорил:
- А ты опять плачешь, сестрица? Не плачь... я скажу брату: утри ей слезки, Ваня, утри!
Колымага закачалась; лошади дернули и увезли царицу от брата царя, князя Юрия Васильевича.
Народ густою толпою повалил с паперти. Громче запели Лазаря убогие...
Солнце красным шаром вставало над Москвою; туман еще не успел рассеяться, и в тумане солнце казалось тусклым пятном; от него расходились холодные, негреющие и такие же тусклые лучи. Снег скрипел под ногами; в густой толпе, валившей на площадь, виднелись праздничные цветные шубки боярынь и боярышень; мелькали бобровые, собольи и куньи опушки их шапочек; переливались на зимнем солнце яркие одежды именитых бояр среди сермяжных кафтанов, полушубков и лохмотьев простого народа, и казалось, будто на белом блестящем снегу кто-то раскинул разноцветные диковинные цветы.
Было воскресенье. Звонили колокола собора Михаила Архангела; им отзывался башенный бой фроловских часов, а вслед за ними залились немолчным веселым звоном колокола множества московских церквей, и вся Москва загудела тысячами серебряных голосов... А снег горел, искрился и хрустел под ногами. Мороз крепчал. И в красноватом свете зимнего солнца купола церквей, вышки расписных теремов горели как жар.
Князь Юрий Васильевич, брат царя, замешкался на паперти. Он любил сам раздавать милостыню; на Москве среди народа шла за ним кличка "Божий человек". И в самом деле выражением своих голубых глаз он был похож на юродивого Ивана, по прозванью Большой Колпак, ходившего зиму и лето в посконной рубахе, с веригами, босиком, в большом валяном колпаке.
Иван Большой Колпак сидел на паперти, поджав ноги и выставив деревянную чашку для подаяния.
- Братец, братец, - закричал юродивый, - а ты меня и заприметил? Хорош! Положи в чашечку копеечку!
Князь Юрий бросил в чашечку блаженного копеечку.
- Люблю тебя, братец; ты - мой! Ты убогий! А того боюсь...
- Кого боишься, Ваня?
- Того, что проткнет жезлом нечестивых, а заденет и бедных, сирых, убогих... святых мучеников... жезлом проткнет, до пупа земли дойдет...
- Про кого говоришь ты?
Большой Колпак закачался и жалобно заплакал, причитая, как причитают бабы:
Идет Божья гроза...
Горят небеса...
Огнем лютым...
Точатся ножи,
Всякий час должи...
Господи Боже, час судный идет,
На земле кровяная роса сочится,
На царском дворе булатный меч точится,
Быть беде! Быть беде!
В толпе возле паперти пошел гул. Бабы стонали:
- Ахти, Господи! Быть светопреставлению! Божий человек беду чует. И солнышко ноне красное!
- То руда*, - сказал блаженный, указывая на небо. - Небушко Господне загрязнилось, как руда брызнула.
_______________
* Р у д а - кровь.
Лицо князя Юрия все дергалось, губы расплывались в болезненную гримасу. Юродивый не спускал с него глаз и вдруг, указывая на него пальцем, завопил:
- И ты, солнышко, закатишься... во мраке и гноище смрадном землю оставишь, братец убогонький, убогонький, как я, скоро ко святым отыдешь... в царство Божие, в могилку...
Лицо князя Юрия сделалось смертельно бледным.
- Быть казням, быть царскому гневу! - шептались между собою с ужасом москвичи. - Блаженный все знает!
Кто-то вдруг завопил:
- Глянь-ка, глянь, князь-то батюшка... Ушибиха* его хватила, сердешного!
_______________
* У ш и б и х а - падучая болезнь.
- Что же стоите, дурни? Ваня, поддержи князя!
Боярин князь Михаил Матвеевич Лыков с племянником проталкивались через густую толпу, окружавшую князя Юрия.