Страница 26 из 45
- Гайда! Гайда!
У князя Ивана больно сжалось сердце: он узнал обычный крик опричников.
Из окна видел он, как появились за соседним забором огни; огни мигали, перебегая из одной стороны на другую, мигали, гасли и вновь появлялись. Поднялась суматоха, бегали растерявшиеся слуги, потом раздались новые нетерпеливые удары. Ворота распахнулись, и видно было при свете факелов, как въехали всадники, вооруженные с ног до головы. Послышались крики, женский визг; факелы падали и гасли с густым дымом; темные тени метались; лошади ржали, грохотали ломавшиеся двери. Снизу прозвучал голос дяди, тревожный, полный ужаса:
- Ваня, слышь, Ванюша? Никак татары на Москву пришли?
Князь Иван бросился по лестнице вниз, прыгая через ступени, спотыкаясь в темноте. Из-под клетей выбегали слуги...
И вдруг со всех сторон по Москве понеслись крики и вопли...
Князь Иван метался по двору, ища коня. Среди шума ночной тревоги он расслышал у частокола, во дворе, тихий стон. Из-под глухой заросли жимолости кто-то поднялся, поднялся и снова упал со стоном. Князь Иван наклонился, ощупал руками нежное лицо, девичью длинную косу, запутавшуюся в фате, поднял тоненькое полудетское тело и бережно понес в хоромы. А девушка, в сущности еще совсем ребенок, очнулась, увидела в лунном свете бледное лицо с серыми добрыми глазами и, схватив Лыкова за шею и спрятав голову у него на груди, зашептала, полная тоски и ужаса:
- Схорони меня, добрый молодец, не ведаю, кто ты... схорони от кромешников...
Она замолчала, руки ее разжались, головка склонилась бессильно на плечо князя Ивана.
Лыков понес ее в хоромы. Страшная ночь прошла. Заря занималась алым светом. В каморке няни Власьевны слышался тихий говор.
Лампада перед образом в стареньком темном киоте поблескивала зеленоватым светом, уходили ночные тени и страхи, просыпалось солнце...
В уголке, возле окна со спущенной занавеской виднелась странная фигурка в старушечьем шугае*, с надвинутой на самые глаза фатою, а из-под фаты выглядывало совсем молодое, почти детское лицо с синими большими глазами, глубокими и печальными, и русая прядка блестящих, как золото, волос выбивалась из-под голубой кисеи. Возле стоял князь Иван.
_______________
* Ш у г а й - кофта.
Власьевна говорила:
- Не плачь, дитятко, не дрожи так; чай, не к нехристям попала.
- Я ведаю, что не к нехристям, а к добрым людям, - отвечал серебристый голосок, - а все ж боязно... забыть не могу... так всюду очи страшные... пьяные очи мерещатся...
Глаза ее широко раскрылись.
- Помню, бабушка, как приехала я из Новгорода к тетушке, к Сергию собиралась съездить, помолиться. Тетушка моя вдовая, бездетная, Прасковья Ивановна Собакина, очень меня любит... А вчера, как я шла от обедни, за мною кромешник шел, под фату мне хотел заглянуть, а кругом, я слышала, народ шепчет: "Гришка Грязной... опричник". Ох, и не помню, как я домой пришла...
Она перевела дух и повела плечами.
- Как пришла вчера ночь, мне не спится... все чудится.
- Что чудится, Марфа Васильевна? - спросил князь Иван.
- Все чудится... он, лиходей... Дверь скрипнет - чудится, мышь пробежит - чудится; в окно ветка забьется - чудится... Я встала, оделась. Месяц глядит такой большой, красный... жуть берет... А тут они и пришли... налетели на двор, кричат: "Царь приказал!" После слышу: меня кличут. Из окна увидела я, кто: тот самый, что за мною шел, Гришка Грязной, царский опричник... как к огню ближе подошел, так я его и узнала...
Князь Иван сжал кулаки.
- Расплачусь я с ним, Марфа Васильевна!
- Не надо! - робко сказала она и взглянула на него с мольбой. Господь с ним... а тебе, князь, головы не сносить, как тронешь опричника... Лучше свези меня к батюшке в Новгород... да тетушке скажи: жива, мол, Марфа...
Она вдруг вспомнила и залилась слезами.
- Разорили они гнездо ее, кромешники. Жива ли она, сердешная!
Власьевна замахала руками.
- И - и, жива-живехонька, милушка! У частокола я была, слышала, она в саду плачет, тебя поминает... И то напужали ее кромешники: всю ночь носились по улицам: наши-то холопы ни один не пошел на них: боятся. А по улицам видали, как они разоряли дома, рухлядишку грабили у дьяков, бояр да купцов именитых, а еще, - она придвинулась ближе к Марфе, - а еще, сказывают, будто некоторых девушек за косы привязывали да по улице за конями волокли... Господи Боже милостивый, Микола угодник!
Князь Иван нахмурился.
- И пошто это ты, нянька, ей всякие страхи сказываешь, - с укором проговорил он и ласково посмотрел на Марфу, - гляди, она и без того ни жива ни мертва. Не бойся, Марфа Васильевна, - что было, то миновало, а ты у нас гостья почетная. Сиди только здесь, схоронись, нынче же тетушке дам весточку, что ты здравствуешь, а тебя, продержав малость, отвезу в Новгород, богомолочкой представлю, в одежду странницы приодевши... Сейчас никак невозможно тебя везти; слышишь крик на улицах? Опричники, видно, все еще тешатся, а Гришка-пес нешто тебя не стережет? Сиди, никто из холопов моих, кроме Власьевны, не должен ведать, что ты здесь. Аль тебе у нас обида какая была, что не хочешь погостить?
Марфа опустила голову, потом подняла очи и метнула на князя Ивана ласковый благодарный взгляд.
- "Спасибо" на устах сохнет, - сказала она и ласково улыбнулась, и от этой улыбки ее печальное личико стало вдруг по-детски простодушным, светлым.
Князь Иван на нее залюбовался.
- "Спасибо" на устах сохнет, князь Иван, а боязно, не нашли бы меня в ваших хоромах да не сталось бы вам через то чего недоброго...
Князь Иван не отвечал. Он не сводил с нее глаз и все ближе, все дороже казалась ему эта девушка, которая в поисках спасения перелезла к нему через забор.
- Гляну я на тебя, - прошептал он ласково, - ты сейчас, ровно цветок в затишьи притаившийся... Обидеть тебя грех, Марфа Васильевна; чай, у тебя и душа-то, что у младенца.
Она посмотрела на него и, растягивая слова, слегка склонив голову, смеясь, отвечала:
- А еще и какая грешная душа-то, князь! В Новгороде сколько песен спето! Сколько смеху смеяно! Сколько орехов щелкано!
- Сколько на качелях покачено! - в тон ей отозвался князь. - Я и то глядел через забор, видел... у качелей-то веревки красным бархатом обшиты... На качелях я видел...