Страница 7 из 10
Но в оккупации мы отмечали все майские и октябрьские праздники. Обязательно пели песни, у нас вся семья была певучая. Пусть это была картошка в мундирах, иногда кусочек сахара, но в этот день старались что-то чуточку лучше сделать, пусть назавтра будем голодные, но праздники мы все отмечали. Шепотом пели мамину любимую песню: "Утро красит нежным цветом..." Это обязательно...
Соседка сделала пирожные для продажи и сказала нам: "Возьмите у меня оптом, а продайте в розницу. Вы молодые, у вас ноги легкие". Я решила взяться за это дело, зная, как маме трудно одной прокормить нас. Принесла соседка эти пирожные, мы с сестрой Ирмой сидим, смотрим на них:
- Ирма, тебе не кажется, что это пирожное больше этого? - говорю я.
- Кажется...
Вы не представляете, как хотелось попробовать кусочек.
- Давай отрежем чуточку, а потом пойдем продавать.
Посидели так два часа, и нечего нести на рынок. Потом соседка начала варить подушечки, это такие конфеты, их давно уже нет почему-то в магазинах. Дала она нам продать этих подушечек. Опять мы с Ирмой сидим над ними:
- Большая подушечка, давай, Ирма, немножко полижем.
- Давай...
У нас было одно пальто на троих, одни валенки. Мы часто сидели дома. Самые главные разговоры у нас о том, когда кончится война, как мы будем жить без войны.
Когда война кончилась, мама надела крепдешиновую кофточку. Как у нее осталась эта кофточка, я не помню. Мы все хорошие вещи меняли на продукты. На этой кофточке были черные манжеты, мама спорола их, чтобы ничего не было мрачного, а только светлое. Сразу мы пошли в школу и с первых дней стали разучивать песни для парада...
"У меня сердце болит..."
Анна Можейко - 7 лет.
Сейчас - зубной врач.
Живет в Бобруйске.
Трудно сегодня поверить, но в семь лет я запомнила больше, чем в десять. Особенно первые дни войны запомнила. Бегут все...У кого вещи, а у нашей бабушки все руки заняты детьми. И тут говорят, что нас окружили немцы. Взрослые стали закапывать вещи, кто бросать. А у меня была кукла и две маленькие тарелочки. Я тарелочки закопала, а куклу закапывать не хочу, не могу с ней расстаться. Рядом тоже маленький мальчик бежал, он одной рукой держался за мамину юбку, а в другой у него была собачка. Когда нас начали бомбить, он стал бледный-бледный и схватился за сердце: "У меня сердце болит..." Потом бросился в моей бабушке: "Бабушка, помолитесь богу, чтобы нас не убили!" Она плачет, и собачка его плачет. Моя бабушка никогда не молилась, а тут стала молиться: "Господи, где ты, если дети так страдают?.."
"Только мамин крик слышала..."
Лида Погоржельская - 7 лет.
Сейчас - кандидат сельскохозяйственных наук.
Живет в Минске.
В первый день войны мы были подняты мамой рано утром, и мама сказала: "Война!" И мы стали собираться в дорогу. Еще страха не было. Мы смотрели а папу, папа наш был спокойный. Он был партийный работник. Каждому, сказал маме, надо взять с собой что-нибудь. Я ничего не сообразила взять, а сестра младшая захватила куклу. Мама взяла на руки нашего маленького братика. Папа догнал нас уже в пути...
Когда папа нас догнал, мы немного успокоились. Папа у нас в семье был главный, потому что мама была очень молодая, она в шестнадцать лет вышла замуж. Она не умела даже готовить. А папа был сирота, он все умел. Я помню, как мы любили, когда у папы было время и он мог что-нибудь вкусное нам приготовить. Это был праздник. Мне и сейчас кажется, что нет ничего вкуснее манки, которую варил папа. И вот сколько мы ехали без него, столько мы его ждали. От Кобрина, где жили. мы отъехали немного. Обоз был большой, и ехали медленно.
Встретили колонну каких-то военных. Я только помню, что он ехали из Бреста, ехали на лошадях и были одеты в новенькую красноармейскую форму. Никто не догадался, что это диверсанты. Папа вышел им навстречу, и я услышала мамин крик... Выстрела я не слышала... Только мамин крик слышала... Я помню, что эти военные даже не слезали со своих лошадей... Когда мама закричала, я побежала... Все куда-то побежали... Я бежала, пока не запуталась и не упала в высокой ржи...
До вечера кони стояли, ждали. А мы все вернулись на прежнее место, когда темнеть начало. Помню, как взрослые копали яму... Как потом нас с сестренкой подталкивали: "Идите... Попрощайтесь с отцом..." Я прошла два шага, а дальше идти не смогла... Села на землю... А сестренка рядом со мной... Братик спал, он был совсем маленький. Он ничего не понимал... А мама наша лежала на телеге без сознания, нас к ней не пускали...
Так никто из нас и не видел папу мертвого. И не запомнил его мертвым... Я всегда, когда вспоминала его, почему-то вспоминала в белом кителе. Очень молодого и красивого... Даже сейчас, когда я уже старше своего папы...
В Сталинградской области, куда нас привезли, мама пошла работать в колхоз. Мама, которая ничего не умела делать, не знала, как полоть грядки, стала ударницей. У нее руки были сильнее папиных. Но что я вам скажу: сиротами мы себя не чувствовали. У нас не было папы, и у кого-то еще не было папы... У другого не было мамы... Или брата... Или сестры... Или дедушки... Горе было у всех. И в войну мы сиротами себя не чувствовали. Нас жалели и растили все... Помню тетю Таню Морозову. У нее погибло двое детей, она была одна. И она от себя отрывала все для нас, как наша собственная мать. А это же был совершенно чужой человек... Но за войну стал родной. Братик, когда подрос, говорил, что у нас нет папы, зато у нас две мамы: наша мама и тетя Таня.
Еще помню, как нас по дороге в Сталинградскую область бомбили и мы бежали прятаться. Мы бежали прятаться не к маме, а к солдатам. И не было случая, чтобы солдат не взял ребенка и не закрыл своим телом. И каску на голову наденет, и собой закроет. Кончится бомбежка, и мама нас ругает. что м от нее убегаем. Но все равно, как только снова начнут бомбить, мы бежим к солдатам. И он тебя накроет, и ты под ним сидишь, как цыпленок...
Как только Минск освободили, мы решили возвращаться. Мама наша коренная минчанка, но когда мы вышли на минском вокзале, она не знала, куда идти. Это был другой город. Это были одни развалины...
Я уже в Горецкой сельхозакадемии училась... Жила в общежитии, жило нас в комнате восемь человек. Все - сироты. Никто нас специально не селил, в общежитии не одна такая комната была. И я помню, как мы ночью все кричали... А я еще могла сорваться с койки и куда-то бежать... Девочки меня поймают и держат. Тогда я начинаю плакать... И они следом... Всей комнатой ревем... А наутро надо идти слушать лекции.