Перстень Калиостро

Ничего они не смогли сделать, и девочка моя умерла. А нога две недели была совсем бесчувственная, хоть иголками коли. Пришел хирург, объяснил, что во время родов произошло какое-то ущемление нерва и что это пройдет со временем. К тому же эти сволочи в роддоме занесли мне какую-то инфекцию, от которой у меня чуть не началось общее заражение крови. Молоко после родов так и не пошло, хоть с этим проблем не было.

Я провалялась в больнице полтора месяца, к тому времени нога немного отошла, и я могла медленно ходить по больничному коридору, подволакивая ногу, как старик после инсульта. Во всем теле была жуткая слабость, а в голове никаких мыслей, кроме Лешки. Меня навещала мать, я все приставала к ней, как Лешка. Она отговаривалась, как могла, а потом призналась, что Лешка все это время жил у свекрови.

И тут со мной случился припадок. Я сидела на кровати, раскачиваясь из стороны в сторону, и тупо повторяла одну фразу: «Зачем ты отдала им Лешку?»

Мать нервно объясняла мне, что она работает, ей некогда, а свекрови на пенсии все равно делать нечего, но это не помогало. В конце концов мать махнула рукой и ушла, а меня перевели в неврологическое отделение этой же больницы. Прошел еще месяц, мне осточертели больничные порядки и грязь в туалете, я взяла себя в руки, и доктор с облегчением меня выписал.

В больнице у меня было время подумать, так что после выписки я сразу заехала к свекрови, забрала Лешку и ушла, не вступая в пустые разговоры. Она тоже ничего не сказала, видать, очень уж поразилась моему внешнему виду.

Действительно, видок у меня был что надо: тощая, как из Освенцима, волосы во время болезни стали жутко лезть, пришлось их коротко обстричь, и все равно вид был какой-то общипанный. Ногу я подволакивать перестала, но все же немного прихрамывала. По-прежнему мучили слабость и головные боли.

Не успели мы с Лешкой расположиться у себя в квартире, как пришел муж. Очевидно, мой внешний вид произвел на свекровь такое сильное впечатление, что она позвонила сыну и прислала его меня проведать.

Увидев меня, муженек слегка поморщился. Допускаю, смотреть на меня тогда, да и теперь тоже, не очень-то приятно, но если бы он знал, как мало меня это волнует, то не стал бы морщиться так напоказ. Я, со своей стороны, очень внимательно его оглядела. Все такой же, ничуть не изменился. И я осознала, что он был таким всегда, просто я по глупости не замечала в нем равнодушия и поверхностности. Дураков учат, это верно. Только моя учеба стоила жизни моей дочери и едва не стоила жизни мне самой.

Я собралась с силами и быстренько объяснила этому человеку, что не желаю его видеть здесь больше никогда. Он здесь не прописан, квартира моя, так что пусть катится. Он виноват в смерти ребенка, и если бы не моя живучесть наперекор всему, то я бы тоже могла окочуриться, и тогда его сын остался бы сиротой. Он слушал меня недоверчиво, до него никак не хотели доходить очевидные вещи. И я поняла: то, что умер ребенок, для него ничего не значит. Ведь не он отсчитывал недели, не он беседовал по ночам с живым существом, которое легонько шевелилось внутри, не он разглядывал в магазине костюмчики и погремушки. Для меня девочка давно была живой, я к ней привязалась, а для него по-прежнему не было никакого ребенка. А что я чуть не умерла, так, возможно, я преувеличиваю, к тому же «чуть» не считается.

В конце концов я сказала, что деньги на Лешку буду брать у него, пока не найду работу, на развод подам, когда будут силы собрать все справки, а сейчас пусть выметается из моей квартиры и отдаст ключи. Он пошуршал немного в кармане, бросил на стол деньги и ушел.

Мы помаленьку обживались с Лешкой. Я чувствовала себя так плохо, что самые незначительные дела выполняла медленно, часто присаживаясь отдохнуть. Лешка заново ко мне привыкал, он признался, что когда увидел меня лежащей на полу в кухне без сознания, то подумал, что я умерла. И хоть потом бабушка и говорила ему, что мама в больнице и скоро вернется, он не верил.

Через неделю муж явился снова – забрать остальные вещи. И вот тогда-то и зашла речь о единственной драгоценности в нашей семье – перстне Калиостро.

Когда я была беременна Лешкой, на последних месяцах я невероятно много спала. Я могла заснуть когда угодно и где угодно, утром поднять меня раньше двенадцати было невозможно. Поэтому, когда я просыпалась, в квартире никого не было, кроме бабы Вари. С ней-то я и общалась поздними зимними утрами.

Баба Варя приходилась моему мужу двоюродной бабкой, и в семье все считали ее немного «ку-ку». Я вползала в ее комнату в халате, сонная и толстая, как слон, садилась в кресло и снова незаметно задремывала под ее бесконечную фантастическую болтовню, которую никто всерьез не воспринимал. Она ставила передо мной чашку чаю, банку варенья, и я, просыпаясь от своей спокойной мечтательной дремы, лезла ложкой прямо в банку и слушала ее байки.

Баба Варя рассказывала, как когда-то она работала в цирке: то ли ходила по канату, то ли ездила на высоком одноколесном велосипеде, то ли все сразу. Это было на самом деле – ее комната была вся увешана старыми цирковыми афишами, и на некоторых снизу мелкими буквами стояло ее имя. Но вот все остальное в ее рассказах было чересчур цветисто, чтобы быть правдой.

Она бесконечно рассказывала о каких-то необычайных любовных приключениях, о потрясающих зарубежных гастролях, о валявшихся у ее ног князьях и графах… В молодости она была красива – несколько старых фотографий стояли у нее на этажерке, – она и сейчас еще сохранила яркие выразительные черты, ее большие карие глаза казались на смуглом морщинистом лице необычайно молодыми. Но какие, интересно, князья и графы могли валяться у ног цирковой актрисы?

Еще чаще баба Варя рассказывала о романах со знаменитыми цирковыми артистами, укротителями, иллюзионистами. Она действительно показывала их фото с дарственными надписями, но я облизывала ложку с вареньем, улыбалась растительной улыбкой, слушала ее с известной долей недоверия и снова задремывала в кресле.

Все ее истории меня мало волновали, они казались мне красивой выдумкой. Потому что произошли невероятно давно, в какие-то баснословные времена, которые сами по себе казались нереальными.

Баба Варя, кажется, понимала, что я ее не очень-то слушаю, но ей нужен был любой слушатель, хотя бы такой, как я. Она доставала из старого буфета бутылку ликера, наливала себе крошечную, как наперсток, рюмку, предлагала мне – из вежливости, зная, что мне нельзя пить и что я откажусь. Она подносила рюмку к губам, ликера там не убавлялось, но баба Варя становилась еще веселее, ее истории становились еще более невероятными и приобретали фривольный оттенок… Она пила свой ликер долго-долго, а он почти не убавлялся. В конце концов мне становилось неудобно в кресле, я извинялась, шла к себе в комнату, где сворачивалась калачиком на диване и засыпала на час-другой. Мне снились импозантные усатые графы, пожилые князья с бакенбардами, стройные фокусники во фраках и добродушные нарядные улыбающиеся тигры, ловко перепрыгивающие с цирковой тумбочки на резной буфет бабы Вари и подписывающие свои фотографии, зажав в тяжелой когтистой лапе авторучку с золотым пером…

На следующее утро баба Варя снова ждала меня, потому что ей очень хотелось и дальше рассказывать кому-то свои истории.

Чаще других мужчин она вспоминала фокусника Сальватори. Настоящая его фамилия была Селиванов, фамилию Сальватори он взял по цирковой традиции. Когда юная Варенька познакомилась с ним, он был уже очень немолод, по правде говоря, стар…

– Но какой это был мужчина! – повторяла баба Варя, закатывая свои яркие карие глаза. – Какой мужчина! Любому молодому он дал бы сто очков форы. Какой элегантный, какой обходительный! Настоящий джентльмен! Как он умел ухаживать! Нет, такие мужчины перевелись, таких больше не встретишь. Но и я кое-чего стоила, я была юна и прелестна, – в подтверждение своих слов баба Варя доставала свою очередную фотографию в костюме наездницы или гимнастки, и я вынуждена была согласиться, что да, она действительно была юна и прелестна.