Черное Рождество

Борис злобно сплюнул.

– Сволочи союзнички! – проговорил Алымов, перехватив его взгляд.

Красные, подогнав толпу пленных к краю дебаркадера, спешились, поставили пулемет, направили его на толпу и занялись какими-то непонятными приготовлениями. Спустя несколько минут смысл их действий стал ясен, и над толпой поднялся глухой стон ужаса.

– Что же они делают? – пробормотал сосед Бориса, тот самый казак с белыми от страха глазами.

– В море топить будут, – прошептал Алымов одними губами, – патронов им на нас жалко. Вот попали-то мы, Борис. А все ты, захотел перед сестрицей себя героем показать!

– Что-то я вас, штабс-капитан, не узнаю, – угрюмо ответил Борис. – Нечего причитать – снявши голову, по волосам не плачут.

Сбоку дебаркадера притулилась старая проржавевшая баржа. С ней-то и были связаны приготовления красных. Распоряжался красноармейцами командир в папахе с красной лентой и ладно пригнанном кожушке, отороченном мерлушкой.

– Завальнюк! – крикнул он зычно.

И тотчас явился на зов сутулый детина с мотком веревки. Он деловито размотал веревку, оглянулся на толпу, прикинул что-то, причем работа мысли явственно отразилась в его глазах, затем взял принесенный с веревкой топор, примерился и начал рубить веревку на равные куски.

– Однако коротко будет, – озабоченно произнес маленький белобрысый красноармеец, суетясь вокруг.

– Не будет, – Завальнюк прервал свою работу и оглянулся на безмолвную толпу, – а ты не мешай, отойди от света-то, не засти…

И от такого будничного его разговора толпа пленных пришла в еще больший ужас, потому что поверила в реальность происходящего.

– Вона что, – выдохнул дюжий казак справа от Бориса, – вона как дураков учат. – И, перехватив недоуменный взгляд Алымова, пояснил: – Давеча агитатор к нам приходил от красных, листовки принес. А в них сказано, что, мол, братья-казаки, бросайте оружие, выходите сдаваться, ничего, мол, вам не будет, отпустят домой, – он покопался в кармане, – нет, потерял я ее где-то, листовку эту. А сегодня чуем – дело плохо, мы и поперли как бараны сдаваться, оружие бросили. А они, значит, вон что задумали… Чуяло мое сердце, что наврут, уж больно подлый агитатор был… чернявенький, глазки бегают. Его бы за ноги да головой об стенку… А наши дурни уши развесили: войне конец! Амнистия будет! Вот и дождались…

Красноармейцы принесли откуда-то две широкие доски и положили их в качестве сходней с пристани на баржу. Четверо встали по бокам сходней: двое на барже, двое на пристани. Завальнюк закончил свое дело, и командир закричал зычно:

– Выходи по двое, казаки!

Бах! – раздался выстрел в центре толпы. Красноармейцы мгновенно вскинули винтовки. Бах! – еще выстрел. Но никто из красных не пострадал.

– Что еще? – крикнул командир.

– Офицеров двое застрелилось, – крикнул из толпы пленных угодливый голос.

– Туда им и дорога, – облегченно вздохнул командир.

– У тебя «наган» есть? – прошептал Алымов.

– Нет, – так же шепотом ответил Борис. – И карабин потерял.

– А у меня ни одного патрона, – вздохнул Алымов. – Даже застрелиться не могу. Так и бросят нас в воду, как баранов связанных.

Между тем красноармейцы штыками отогнали от толпы двоих казаков. Один пробовал сопротивляться, его угостили прикладом в зубы. Завальнюк и еще один ловко связали их за локти спина к спине, а маленький и белобрысый суетился рядом, разглядывая сапоги – вечную проблему бойца на войне. Сапоги у казаков были сношенные, и белобрысый огорченно поцокал языком.

Дальше дело у красных пошло на лад. Под пулеметом толпа застыла обреченно, хотя все понимали, что впереди тоже смерть, еще более мучительная, в ледяной воде. Завальнюк с напарником споро вязали пленников, как будто делали обычную крестьянскую работу. Пытавшихся сопротивляться белобрысый, стоявший наготове, тут же бил прикладом по голове, так что человек оседал сразу, теряя сознание на время. В толпе стоял глухой стон, пару раз начиналось какое-то движение, но тут же командир кричал: «Костя, давай!» – и пулеметчик пускал очередь – короткую, потому что берег патроны. Раненые и убитые падали на землю, Борис не сомневался, что их потом тоже подберут и бросят в море.

Маленький белобрысый красноармеец хозяйственным оком высматривал целые сапоги и заставлял смертников разуваться. Вот пришла очередь того самого казака, что вырвал у Бориса карабин и кричал, что им, простым людям, ничего не будет. Он совершенно помешался от страха, ноги его подгибались, он полз на коленях и все порывался целовать солдатские ботинки, крича:

– Ребятушки, родненькие, пощадите! У меня детки малые дома остались… Ребятушки, милые, спасите!..

– Дерьмо! – процедил Алымов и сплюнул сквозь зубы.

Казака вязали, он выл по-звериному. Связанных попарно тащили по сходням на баржу, и вот, очевидно, решив, что от большого количества народа баржа может пойти ко дну, начали топить. Толпе пленных было плохо видно, что происходило с другой стороны баржи, но крики и плеск объясняли все.

Дюжий казак рядом с Борисом перекрестился и забормотал молитву.

– Вот что, Петька, – решительно зашептал Борис, – мне в такой компании помирать не охота.

– У нас есть выбор? – холодно отозвался Алымов.

– Закрой-ка меня, чтоб никто не видел.

Он незаметно вытащил из-за пояса нож – единственное оставшееся оружие – и разрезал новые, только вчера презентованные Саенко сапоги так, что портянки торчали наружу. Потом он сунул нож за голенище.

– Что ты задумал, Борис?

– Испытаем судьбу еще раз, – шепнул Борис и обнял друга, – а если не выйдет, то прощай, Петр!

– Вместе туда попадем, – грустно улыбнулся Алымов.

На пристани раздался вдруг шум, кашлянье мотора, и появился автомобиль, из которого вышли несколько человек, и среди них – очень знакомая Борису фигура в кожанке и фуражке. Человек был высок и очень худ, держался несколько скованно, но Борис не веря своим глазам узнал в нем своего знакомца Сергея Черкиза – начальника особого отдела ЧК. Познакомились они, если можно так выразиться, на допросе, когда Борис по глупости или по невезению попался красным. Допрос окончился отправкой Бориса в депо – место, откуда каждую ночь возили на расстрел. И если бы не верный Саенко… лежать бы Борису в Ольховой Балке чуть присыпанному землей среди таких же, как он. Борис вспомнил, как долго и увлеченно говорил Черкиз о революции. Борис вначале сомневался в его искренности, но потом понял, что этот человек болен и под свою болезнь, в которой переплелись его природный садизм и невротическая восторженность, он подвел красивое коммунистическое обоснование.[5]

– Ничему не удивляйся, держись со мной рядом, – шепнул Борис Алымову и вдруг заорал: – Сергей! Эй, Серега, Черкиз!

Его голос далеко раздавался на пристани. Черкиз услышал, и если оставались еще у него сомнения, то фамилия Черкиз, выкрикнутая Борисом, их развеяла. Борис увидел, как Черкиз обернулся, дернув головой, как поморщился болезненно.

– Серега, Черкиз! – надрывался Борис, проталкиваясь к краю поредевшей уже толпы, туда, где красноармейцы хватали по двое и вязали обреченных на смерть.

Их глаза встретились, и Борис с совершенно неуместным в его положении злорадством заметил, как Черкиз побледнел и во взгляде его мелькнуло сначала узнавание, а потом ненависть.

– Товарищ Черкиз, – надрывался Борис, – ты что, не узнал меня, что ли? – И торопливо объяснял соседям, так чтобы слышали красноармейцы: – Друг детства мой, вместе в реальном учились.

Черкиз подошел к нему так быстро, что даже споткнулся и чуть не упал.

– Здоров, Серж! – дурашливо улыбнулся Борис и сделал движение, как будто хотел обнять. – Ты живой, а я-то думал, что на том свете ты. Выжил, значит… Ну и я тоже выжил…

Черкиз смотрел на него белыми от ненависти глазами, правая рука его шарила в кобуре, и Борис подумал обеспокоенно, не перегнул ли он палку, а то как бы этот псих не пристрелил его прямо на месте. Но Алымов шагнул из толпы и встал вплотную к Борису, глядя на Черкиза со спокойным презрением. Так стояли они трое, глядя друг другу в глаза, и толпа замерла вокруг в ожидании.

5

См. роман «Волчья сотня».