Страница 8 из 15
А небеса светлы недолго, смеркается и будет тьма. Вся жизнь, как ржавая иголка торчит в подушечке ума.
Вот вечер на тяжелых лапах вдруг оскользается шипя, почуяв крови терпкий запах волной встающий от тебя.
В кварталах фонари зажгутся, как желтые глаза зверей, и надо подозвать искусство и с ним стареть.
* * *
Вот раковины пение неслышное поющая могила на песке, построенная ужасом моллюска из лестницы мученья винтовой. Как явно океан в ней дышит, когда ее покоя на виске, мой слух карабкается башней узкой, где кто-то до меня стоял живой.
Он сгинул навсегда, оставив эхо мешок Эола свернутый в спираль, дыханья затаенного широкий непрекращающийся шум. Убежища притягивают эго. Мне стала неприятна ширь и даль. Меня печалит полотно дороги. Я никуда отныне не спешу.
Я сбрасываю панцырь, и кому-то он кажется занятнейшей вещицей, неведомый читатель прижимает к виску протяжные мои стихи. На жизнь свою поглядывая хмуро, пора бы с миром мне не сволочиться. Меж мной и небом ясная прямая от грифельного клюва - до руки.
* * *
У меня на глазах зацветают деревья Нью-Йорка. Их торопит весна, раньше айришей-листьев* они появились. Нетерпенье опасно подобного толка на ветвях помутневших в шеренгах цветков боевитых.
Им на волю пора, в арьеграде они засиделись. Ровно бабы какие... как труба прогремела команда. И они поднялись. Не держите ж! Попробуйте в деле. Дайте им умереть! На виду! Ничего им другого не надо.
Новобранцев весны надо мной эта потная битва, мерным маршем идут облака к океану, как влажные флаги, моё сердце насквозь тоже синей картечью пробито я умру как они, мне достанет на гибель отваги.
*"айриши" - ирландцы ("Irish" - англ.), зелёный - национальный цвет ирландцев.
* * *
Толкач, какая-то малявка, весь ржавенький, да еле дышит, а все же на воде виляет и баржу тычет.
С еврейскими глазами белки и профилем красавиц местечковых клубки своих усилий мелких, но до безумия толковых.
Давай же впишемся в природу как два больших и несуразных от общей линии отхода, вполне периферийных, частных.
* * *
Вращать мороженое палочкой, стаканчик не порвав бумажный, отставив Федора Михалыча с зачином фразы на "Однажды..."
и слышать вызреванье листиков, цветков увядших осыпанье... Что нам Алеши или Митеньки, что Грушеньки нам упованья!
В Апреле дни приходят новые, как первые от Сотворенья, вот - небо с солнечной основою, а вот - травы столпотворенье.
Внизу - цветное и зеленое, вверху - то белое, то - синее, и пахнет Библией соленая морского горизонта линия.
* * *
Андрею Грицману
Сон мне снится, что воду на голову льют, не давая просохнуть, и какой-то умучанный люд набегает из комнат.
Я сижу под осклизлой стеной, а палач мой курчавый изгиляется всласть надо мной, Боже, правый...
Мое тело стреножено так, что нельзя шевельнуться. На лице моем ужас и страх, даже губы трясутся.
И никто из стоящих людей палача не оттащит, хоть и знают, что я не злодей, только бельмы таращат.
А пока я сижу у стены, пусть они отдыхают. Разве в чем-то они тут грешны? Их самих обижают.
Как им всем повезло, повезло! Подфартило, вестимо. Хорошо потешается зло, их помимо.
И во всем есть какой-то такой неизбежный оттенок. И палач мой спокоен лихой правит дело степенно
этюд
У стены постоят. Отойдут (разноцветные куртки). Об асфальт разотрут каблуками окурки.
Двое вынут ножи, третий - ствол вороненый. В дом войдут. - Не бежи... Говорит как спросонок.
Палец вдавит звонок. Там прошаркает чья-то походка. - Че те надо, сынок? В дверь просунутся ходко.
Через двадцать минут, у берез в переулке , об траву оботрут чуть дрожащие руки.
- Ты не ссал? - Не, не ссал. - Гонишь? - Ну... вы, бля, с-суки... - Ну, пошли! ...- зашагал. Обок двое и - сумки.
* * *
Январский ветер, вырвавшись из мешка, играет снежинками мятного порошка, из картонной, под зеркалом, баночки. Теплая щетка колет рот, гладким становится красный свод мантия раковины-умираночки.
Жизнь по утру начиная взахлеб, щуря глаза и наморщив лоб, слышать как плещет в Неве подо льдом наяда, а еще - скрипучий, маятников мотив, довоенного выпуска, в старика превратив, наигрывает внутри, налево от Ленинграда.
Человек, просыпаясь, свершает прыжок от прожитой жизни (всю ее сжег черновиком измучавшим). Феникс на перьях праха в Воскресенье, в мраморный, в дымный день возвращается, смертным оставив тень, и чернильную кровь посылает к перстам бумага.
* * *
Мелом обводят того, кто убит. Стихами - тело любви.
В мешок ее. Молнией скрыть лицо, пальцами веки прижав. Чистый лоб. Холодный висок. Как лимонад свежа.
Два санитара на небо несут легкий груз неживой. Там она превратится в мазут туч и - в ничего.
Радужных змеек жирный отлив выжег закат, рассвет. Видишь ее? слышышь ли? К сожалению, нет.
Перелистыванье страниц как по волос ручью ладонью вести, коснуться ресниц, увидеть ее, ничью.
парк отдыха
...вступив в владенья Персефоны, я детские услышал патефоны и старых шлягеров смешную дребедень: мне пел Карузо, выл Шаляпин, оркестр Цфасмана облапил мой слух... и ангел пролетел.
Мне спели страстные румыны, хоры, цыгане и раввины, а также волжские басы. Рай - место ублаженья слуха, парк отдыха и пенья в ухо, тут не работают часы.
А если тикает - цикада, и пушечка из Ленинграда стреляет тихо, mon amure, там полдень, стало быть, отмечен, а нам то что! наш полдень вечен, как ария Деламермур.
Мы здесь не нюхаем заводов, и воздух свеж без лесоводов, а неприятно лишь одно старинных патефонов пенье, не выключить их, - наслажденье их пением нам вменено.
Увы, увы... мне не вернуться и не проспаться, не проснуться, я, кажется, кому-то снюсь, я только сновиденье чье-то, и я свободен без отчета тебе, моя земная грусть.
* * *
Ветвей прозрачные обмолвки покрыли маленькие листья народец суетливо-ловкий, любитель шумно шевелиться, калякать, каплями пуляя, во всякого внизу раззяву, там, над голоушкой петляя, на радость пташек и козявок. Чего уж тут витиевато об этом мне распространяться... земля - зерниста, тепловата, но страшно лечь и в ней остаться. Когда бы корни рассказали, когда б ручей поведал быль нам, наверно, так не тосковали б мы в пресном воздухе обильном. Живешь, теряя перспективу, позабывая обреченно вертлявых листиков мотивы безмолвие землицы черной.