Другое небо

Эта книга - синтез всего предыдущего: в ней пл тское становится дуовным, и наоборот, а культурные реминисценции прячутся в глубине собственной оригинальной образности. Ее оригинальность, впрочем, другого рода, чем выступающая вперед неслыханность и невиданность, она не напоказ, это скорей, глубоко усвоенный и самостоятельно развитый поэтический код, определяющий квусовые и стилистические предпочтения, общие как для поэта, так и для будущих читателей книги. Я рад это подтвердить, оказавшись одним из первых.

Дмитрий Бобышев

* * *

Луна по осенней воде, как по ладони гадает, - Что случится со мной? скажи, не смущайся? - Не горюй, молодой, - а серого глаза бойся. Голубой воды опасайся журчащей. - Что в голубой воде нехорошего? Скажи, если можешь? - С облака снимут звезду, на воду положат. Птица будет кричать расширяя крылья. Другое небо тебе упадет на плечи...

* * *

Ребёнку кажутся незыблемыми вещи: огромные холмы реки, сама река, с её неповоротливой водою и если бы она вообразила, что можно её как-то изменить на лоб её высокий набежали б, колеблющие лодочки морщины.

Вот мост стоящий вполколена в ней, вот мамонт с розоватой шерстью, в котором детская библиотека, а также тминный хлебный магазин. Отец сидит с своей газетой вечной, и мальчик - у немытого окна трясущегося красного трамвая. Никто не может позабыть себя и кем-то стать другим хоть на минуту. И каждый видит разные картинки: ребёнку кажется всё в мире неизменным и слишком крупным по сравненью с ним.

Отец уверен в том, что целый мир меняется, пожалуй, слишком быстро: себя он помнит мальчиком, вот здесь, сидящим у окна трамвая. Рядом сидит его живой отец.

Огромная, спокойная река шевелится, сгибая к Югу воду в суставах керосиновых, в холмах, и детская стоит библиотека. Из окон её видно, как сидит в трамвае мальчик и глядит наружу, и рядом с ним его большой отец, от перемен уставший, потому-то отец предпочитает переменам газету неизменную свою.

Но для ребёнка всё совсем не так: скорее мир перевернётся, чем исчезнут его вечные детали незыблемые вещи или люди: река и мост, библиотека, садик, отец, его газета и трамвай...

Как будет он когда-то удивлён, вдруг обнаружив их уничтоженье, когда проснётся в комнате один - нет ни реки, ни жуткого моста, ни голубых холмов правобережья, ни красного трамвая-шатуна, ни вечного отца с газетой вечной, ни мальчика, которым был он сам, ни города, ни той страны вообще.

* * *

Прекрасный летний день, в который мы с утра вдвоём отправились купаться: мы видим небо синее, и в нем застряли два-три облачка, не больше, белее сахара и легче дыханья детского. Река синеет. Чахлый сад Марата под ярким солнцем изнывает. Пляж лежит в реке, чуть приподняв кусты там - под мостом, и здесь - где элеватор. На пляж течёт размеренный поток людей. Они идут почти без остановок и каждый платит медным пятаком какой-то грубой и опасной бабе за красненький билетик. У неё таких билетиков катушка, как в трамвае цифирки маленькие, час, число и год, "на пляж" написано на них и "5 копеек" проставлена цена. Так вот, у нас с отцом всего один пятак на две души, и он его протягивает бабе, та - отрывает узенький билет, я отбегаю от отца назад и прячусь в монстрах гипсовых, в аллее, и вижу, как отец в толпе идет понуро к пляжу в потоке тихом пожилых людей. Я думаю: "...поскольку у меня нет пятака злосчастного, то я пристроившись к вот этим незнакомым и "обилеченным" противной бабой людям, ну, как-нибудь, Бог знает, прошмыгну на мост понтонный, а с него - на пляж через кордон угрюмых контролёров. Не может быть, чтоб я не прошмыгнул!" Пристраиваюсь к очереди, вижу отца за тысячи и тысячи голов и спин понурых. Вон он, впереди! Я вижу очень ясно, что он уже на лестнице к понтонам: волнуется, руками машет, ищет меня глазами плачущими. Он как будто от меня шагов за пять, так резко вычерчен, так ясно подштрихован, и освещён, хотя меж нами сплошная чешуя голов. Он спорит с контролёром, говорит, что где-то я здесь рядом, что он, наверное, мой потерял билет, что он сейчас сюда вернётся, "...тут мальчик, - говорит он, - потерялся..." и вдруг кричит: "Да дайте ж попрощаться!" ... Я выхожу из очереди и вхожу в аллею... Мой отец покорно, услышав повеленье контролера, идёт по лестнице, ступает на мостки, настеленные к пляжу на понтонах, качающиеся, как носилки. А я вот здесь, а всё лишь по причине нелепейшей: как будто потому что, вроде, нам обола не хватило, а тот, что был один, ему достался, и он ушел...

* * *

Мне хорошо, ведь я еще живу. Здесь влажный ветер теребит траву, а чёрный дурачок гоняет белок. Я вижу мой американский сон в дугу тугую воду гнет Гудзон, входя по грудь в скалистый берег. Но тень моя песчинок и камней других касается... ну что мне делать с ней, с её безумным промельком мгновенным по выщербленным красным кирпичам, там воздух льнет к моим плечам уступчивым волнением нетленным. Там в сентябре земля уже черства. Стоят на цырлах русские слова в пространстве сиром, в кожице гусиной. А хмуроглазая с утра толпа в жерло метро, у век моих, у лба торопится по улице старинной.

скрипач

I

Начинаться должно, как сказка на идиш: то есть только за ворота вечером выйдешь попадаешь сразу в фиолетовое небо, там звезда - направо, а луна - налево... ...и поплыл, как облако, не разбирая дороги, над трубой и березой поджимаешь ноги, - Эй! - кричишь скрипачу, - Ты зачем на крыше? а он водит-водит смычком... тебя не слышит, потому что твой голос заслоняет скрипка, и качается небо вокруг, как зыбка.

II

Он на витебской крыше, продавленной небом, а звезда - направо, луна - налево... он зажмурил веки, его от музыки отвлекают птицы и люди, - те и другие летают. Но если бы только они!... еще летит и телега и лошадь летит, вроде гнедого снега. А у лошади в животе, копытцами вверх летит жеребенок... Что тут поделаешь, он и сам летает с пеленок, всё это началось так давно (посмотри хоть в "Бытие", хоть в "Числа") и летать он раньше, чем ходить, научился.

III

К нему тут привыкли все: колодец, коза, корова. Кобыла и балагула. Ночная звезда. Иегова. Он отталкивается от травы. Он восходит без лестниц в шатающееся небо. Ведь оно без него исчезнет. Он понимает мир, как младенец сосок багровый, с звездочкой молока, с мычащей в яслях коровой, с курами на дворе, козой, корку жующей, с Господом Богом на небе и на иконах живущим кротким Христом-Спасителем, солдатом, пьющим с подружкой; она у него на коленях, он - с недостаточной кружкой, с умной рыбой в воде, с невесомым раввином между звездой и луной, над местечком родимым... Знает скрипач, что нужно нам для полета простого, вот он сидит на крыше, там где был нарисован.