Апология

Он заметен еще меж мелькающих улиц и лиц недотепой в мажоре моторов, обломком страшащих империй, по которым уже голосят очумелые скопища птиц, провожая истерикой солнце, кропящее кровью им перья. 22 окт 92

АПРЕЛЬ

x x x Я сразу узнал ее, только увидел. Теперь она снится. Явилась, а сзади в дурашливой свите забытые лица

подружек ее, обожателей, скверик в цыганках липучих, старуха подглядывала из-за двери, сопела на ручку.

Ты помнишь, тебе девятнадцать, не больше, грудь -- тверже снарядов, черемухи запах в подмышках, от кожи, и птичек рулады

в апрельских деревьях, набухших сосцами, чтоб выпустить листья, толкавшие дни часовыми зубцами -тела их светились.

Потом снегопад одуряющий, жаркий, как в гриппе перина, как небо спаленное белым пожаром, как вкус аспирина.

Ресниц дальнобойных прицельные залпы -спокойно: по сердцу... и если б увидел тебя -- не узнал бы, разве б разделись...

x x x Мы успеваем день заметить как желтой бабочки полет, над нами москворецкий месяц на узком парусе плывет.

Его прозрачная забота лишь в том одном и состоит, чтоб проводить до перехода твой голос в россказни мои.

Мы успеваем ночь потешить на чьей-то кухоньке вдвоем, она косматый факел держит пока мы воду в чашки льем.

Горят глаза в ресничной сети, как крики дев среди чумы, и точно маленькие дети безумные, бормочем мы...

x x x Перехлестнув на горле шарфик, я штурмовал второй трамвай и видел наступленье армий черемухи на бедный край.

Мне было страшно оказаться в их окруженье одному. Мне было нужно прикасаться к существованью твоему.

В ресничной лодке в дол височный на веслах забирала жизнь, и в ней с тобой мы очи в очи зрачком и радужкой слились.

x x x Брали приступом город деревья, шли по белым дорогам пустым, а за ними стояли деревни, поднимали над крышами дым,

и луга, просыпаясь от влаги, распластались на комьях своих, и курились блаженно овраги, отпуская на солнце ручьи.

Пахло бабочкой талое небо, щекотало пространство пыльцой, и шатаясь, скрипело на скрепах непонятного счастья крыльцо.

Нам остался лишь выдох короткий в этих странных полях до него, и -- качнулось отвязанной лодкой голубое земли вещество.

x x x Это апрель. Я ни при чем. Он подпирает локоть плечом.

Он достает из небытия время и тело, душу твоя.

Я наблюдаю спокойно за ним. Как хорошо вам на свете двоим...

x x x Еще глоток горячий молока и кончится моя простуда, из голоса отхлынут облака, из кухни загремит посуда, там бабушка сидит с иглой блестящей, с Диккенсом зеленым; я мать увижу молодой, и руку локоном крученым она займет; войдет отец дымящий серым "Беломором", в окно из Стригинского бора к нам донесется, наконец, размеренное кукованье и сколько нам до расставанья судил небесный наш скупец.

x x x

Ночь идет вкось да на близком дне,

как земли ось, липком, как во сне,

я на ней гость, ох, не хватит мне

гостю бы вина, пересохших губ

в ковшике одна подсластить тоску,

капелька видна, да хозяин скуп...

апр. 93

* А П О Л О Г И Я *

"Черепа в этих могилах такие большие, а мы были такими маленькими".

Сигитас Геда

I

Я уже перекрыл достиженья пилотов суровых тридцатых. Я глаза накормил облаками из сахарной ваты.

Океан в паричках Вашингтона -- рулон неразрезанных денег Америки был развернут в печатях зеленых к "Свободе", маячившей с берега.

Я отрезал от черного хлеба России треугольный ломоть невесомый горько-кислый, осинный, с размолотым запахом дома.

К жесткой корочке губ, пересохших у гулкого речи потока, я подам тебе глиняный ковшик муравьиного колкого сока.

II

Я узнаю зачем я пришел к вам, зачем вы впустили в мятый шелк одиночества голоса голые крылья,

темный обморок речи с умыканием в круглом туннеле состояния мира до глубокого сердца качели.

В горловую трубу кто глядит из оранжевой стужи, поднимая ко лбу пальцев стиснутый ужас,

запрокинув лицо сохраненного жизнью ребенка из лиловых лесов, в листьях, в комканых их перепонках.

III

С красно-каменным хлебом домов, с расчисленным миром квадратным томов или окон, гребущих углом брат на брата,

я сживусь наконец, я привыкну к себе, к окруженью крест на крест в хлябях хлебова жизни сражений.

Я беззвестный солдат не имеющей карты державы, нет штандартов сверкающих в ряд, только тоненький, ржавый

от соленой крови карандашик пустяшный, железный, да девиз "се ля ви!", да мотивчик марьяжный, болезный.

IV

Я увидел: нелепые, страшные, дикие, тихие, семиглазые, шестирукие, осьмиликие,

говорящие скопом в слоистый песок целлюлозный телом дырчато-белым, дево-драконом бесслезным.

Не ищите в них квелого олова, в черно-лиловом невеселом полку слово шло умирать по песку, по болоту за словом,

невесомый молчанья обоз за шагающим строем распался, и горой мертвецов накоплялись у пауз

их густые тела, в них еще моя жизнь остывала, стебли черной тоски шевелила, в снопы составляла

лбов, запястий и глаз, век и ртов пересохших, осипших, а потом звездным флагом, спеша, укрывала погибших.

Пусть лежат как лежат, пусть пухом им белым бумаги могила, в пальцах намертво сжав до высокой трубы Гавриила

шорох жизни моей, чешуи языка полукружья, говор русских корней, обороны смертельной оружье.

V

посвящается М.

Усеченье строки, потому что не хватит дыханья дочитать, досчитать до конца в чистом поле шаги. Усыханье распева идущего слева стихами, колыханием трав: "Мальчишки, что взять c них, везло им -- не знали свинца! Вот и сбились с ноги. Птиц разве помнят названья? Днем и ночью бродили в тумане...

-- Позовите того стервеца!

В самом деле, деревья деревьями звались. Гербарий был беден и бабочка бабочкой млела. Но они отзывались, когда их нe звали, нагретою медью, юнцы, и дрались неумело, не то что отцы!

Это пластик, эпоха, монтаж, гербициды, отбросы, эрзацы; это власть, немота до последнего вздоха, мандраж, комсомолки-березы, либидо, чем тут красоваться? Какой тут кураж?

Bот лежат друг на друге, погибши за други, чужие, своя. На чужой стороне в красных вишнях тела их, запутаны руки, и лежит колея, по которой тащились они, вся забита их плотью, никто их не спас, рук щепоти и ртов их обводья, говоривших за нас.