Стемпеню

XXIV

Рохеле возвращается нa пyть истинный

– Помогите! - внезапно послышался крик.

Все бросились в комнату Рохеле. Она лежала, вытянувшись на кровати, запрокинув голову... Возле нее, ни жив ни мертв от испуга, стоял Мойше-Мендл.

– Что случилось? В чем дело? Обморок? Воды! Скорей воды!

– Воды! воды! - кричали все в один голос, но никто не трогался с места.

– Ой, порази меня гром небесный! - всплеснула руками Двося-Малка. Она быстро принесла кружку воды, набрала полный рот и прыснула в мертвенно-бледное лицо Рохеле.

– Пошлите за доктором! - не своим голосом кричал Мойше-Мендл.

– Доктора! доктора!-глядя друг на друга, вторили ему гости.

– Свяжите ей руки платком и зажмите нос!

– Нос! нос! - хором кричали все, продолжая стоять как пришитые к месту.

– Так, так, Двося-Малка, сильнее! - подстегивали гости хозяйку, которая трудилась изо всех сил: натирала невестке виски, зажимала нос, насильно раскрывала ей глаза, брызгала на нее водой. Наконец удалось привести Рохеле в чувство.

Она села и огляделась по сторонам, точно очнувшись от сна.

– Где я? Мне душно, душно!

– Расходитесь, пожалуйста! - скомандовала Двося-Малка, выпроваживая публику в столовую, а сама с сыном осталась возле Рохеле, не спускавшей глаз с мужа.

– Что с тобой случилось, доченька? - спросила свекровь.

– Что с тобой, Рохеле? - спросил Мойше-Мендл, наклонясь к жене.

– Пусть мама уйдет, - шепнула ему Рохеле.

– Мама, прошу тебя, выйди, пожалуйста, - сказал Мойше-Мендл.

Выпроводив мать, он снова подошел к постели жены.

– Скажи мне, что с тобой, - впервые с глубокой нежностью обратился к ней Мойше-Мендл.

– Ой, Мойше-Мендл! Поклянись, что никому не расскажешь. Поклянись, что все останется между нами. Обещай, что простишь меня за то, что я против тебя... Если бы не Хае-Этл, царство ей небесное, если бы Хае-Этл мне не напомнила... Ах, Мойше-Мендл, дорогой мой!

– Подумай, Рохеле, что ты говоришь. Бредишь ты, что ли? Что за Хае-Этл? Ее уже давно на свете нет.

– Она много раз приходила ко мне во сне. Но сегодня... только что... Ах, Мойше-Мендл, наклонись ко мне поближе... еще ближе... вот так... Я боюсь... я каюсь... каюсь...

Рохеле тянулась все ближе к мужу, пока не очутилась в его объятиях. В комнате было темно. Только узкая полоса света пробивалась сквозь дверную щель из столовой. Рохеле и Мойше-Мендл едва могли видеть друг друга. Их глаза встретились, в них вспыхнул огонек, - так глядят друг на друга только счастливые влюбленные в час первого свиданья, когда не язык говорит, а сердце, когда взгляды заменяют слова.

– Скажи мне, Мойше-Мендл, мой милый, я и вправду тебе дорога?

– Что за вопрос! - вырвалось у Мойше-Мендла. - Ты заполнила все мое сердце, как... Я и сам не знаю, как...

По-другому Мойше-Мендл не смог выразить своей любви к Рохеле. Но можно ему поверить, что он говорил от чистого сердца, что он переживал это чувство так же глубоко, - а может быть, и гораздо глубже, чем иной человек, обладающий большим даром расписывать словами все, что творится в его душе.

Но оставим счастливую чету в их неосвещенной комнате, где за год совместной жизни им впервые представился случай поговорить друг с другом по душам, пусть спят, как два голубка. То, что в течение целого года было скрыто глубоко в сердце каждого, теперь всплыло наружу.

Рохеле стало легче, и вот Мойше-Мендл, сидя рядом с ней, уже снова тихо напевает молитву:

– "Илья-пророк, Илья из Тишби, Илья из Гилода..."

Рохеле перебила его:

– У меня к тебе просьба, Мойше-Мендл. Скажи, исполнишь ты ее или нет?

– А именно? Что за просьба? Скажи, Рохете, я все готов для тебя сделать. Хоть луну с неба добыть..

– Довольно нам, Мойше-Мендл, сидеть на родительских хлебах. Ты ведь не синагогальный бездельник. Маленький капиталец у нас, слава богу, есть. Давай переедем в большой город - в Егупец. Там, среди моих родных и друзей да вместе с тобой я буду чувствовать себя счастливой. Пора нам зажить самостоятельно. Хватит сидеть на всем готовом, до того опротивело, что - поверишь! - жизнь мне стала немила... Мы ведь тут среди твоих, как чужие, как совершенно чужие.

Мойше-Мендл на минуту задумался, и с удивлением посмотрел на Рохеле. Потом опять начал раскачиваться, все так же напевая "Илью-пророка".

– Ох, это прекрасно... "Илья-пророк..." С моей, стороны... Отчего же нет?.. "Илья из Гилода..." Хоть на этой же неделе.

– Все ты готов для меня сделать Мойше-Мендл, все! - с любовью сказала Рохеле. - Не правда ли? Мы будем жить одни, своей семьей. Я буду хозяйничать и ухаживать за тобой, беречь тебя, как зеницу ока... Ой Мойше-Мендл! Ты такой рассеянный, доброго слова от тебя никогда не услышишь. Но сегодня ты другой, совсем другой.

– "Илья-пророк", - продолжал напевать полушепотом Мойше-Мендл, - "Илья из Тишби... Илья из Гилода..."

В это самое время в столовой между хозяевами и гостями шел разговор совсем иного рода.

Всякий строил свои догадки о причинах внезапного обморока невестки реб Айзик-Нафтоли. Один полагал, что это от дурного глаза; другой, наоборот, уверял, что от сквозняка. Наконец третий, уже пожилой человек, у которого было несколько женатых сыновей, высказал свою догадку:

– Послушайте, что я вам скажу. У меня самого три невестки. Я уже достаточно опытен в таких делах. Уверяю вас, - это предвестник. Готовьтесь, реб Айзик-Нафтоля, стать дедушкой... Двося-Малка, от души поздравляю вас! Ваша невестка... Ну, ну, что же тут такого? Чего тут стесняться, Двося-Малка? Дело житейское.

Двося-Малка тает от блаженства: она уже давно ждет не дождется этой радости.

– Вот еще! Ах, оставьте! - говорит она, притворно сердясь. - Подите вы с вашими шуточками. Загляну-ка я на кухню, посмотрю, что с борщом. Что-то он сегодня слишком долго варится, никогда он у меня столько не варился.

XXV

Год спустя

"Пресная история!" - скажет, пожалуй, разочарованный читатель, воспитанный на "увлекательных" романах, в которых герои вешаются, стреляются, бросаются в пучину или принимают яд, где меламед становится графом, служанка-принцессой, а певчий у кантора - неведомым зверем. Но как же нам быть, если нет у нас ни графов, ни принцесс? Есть только простые люди, обыкновенные еврейские женщины и свадебные музыканты... Но к чему оправдываться? Теперь читатель может говорить, что ему угодно; раз нам удалось довести его до этого места, то он уж и дальше проследует за нами - ведь интересно же ему знать, что сталось с Рохеле, со Стемпеню.

Пропускаем целый год (что значит год в жизни человека?) и заходим в дом к Айзик-Нафтоле в субботу вечером. Мы застаем здесь тех же людей, что и в прошлом году, слышим те же речи, что и в прошлом году,-ничего не изменилось. Разговор идет о ярмарке, о барышах, о детях и, наконец, касается Мойше-Мендла и Рохеле, живущих теперь в Егупце.

– Покажи-ка, Двося-Малка, письмецо, которое дети прислали нам из Егупца, обращается Айзик-Нафтоля к жене. - А ну-ка, реб Юдл, почитайте.

– Пусть он прочитает, - Юдл указывает рукой на косоглазого молодого человека.

Косоглазый берет письмо и читает без запинки:

"Мир и вечное благоволение возлюбленному отцу моему, мудрому, ученому, высокопросвещенному, выдающемуся мужу, высокоуважаемому господину Айзик-Нафтоле, сыну Мойше-Иосифа, да будет благословенна память его!

И благочестивой, непорочной матери моей, прославленной, как Эсфирь и Авигаил, высокопросвещенной госпоже Двосе-Малке, дочери Мойше-Мендла, да будет благословенна память его!

И всем чадам и домочадцам - мир и благословение!

Как сияет солнце в лазурном небе, прорезая тьму облаков, как сверкают лучи его с высоты небес, с голубой лазури, разгоняя сумрак ночи..."