Стемпеню

И, схватив Рохеле за руку, Двося-Малка снова подвела ее к Айзик-Нафтоле, приподняла ей голову - полюбуйся, мол, какая дешевка!-и продолжала осыпать мужа бранью и насмешками.

Бедный Айзик-Нафтоля моргал глазами и шмыгал носом, боясь слово вымолвить. Но тут судьба прислала ему на выручку сына,-он только что пришел с прогулки с неизменной тросточкой в руке. Теперь уже настал черед Мойше-Мендла оценить жемчуг на стройной белоснежной шее его жены. И он точно определил, что цена этой нитке без преувеличения три целковых.

Двосей-Малкой овладела такая ярость, что она даже расплакалась-то ли от досады, что никто не оценил по достоинству ее дешевую покупку, то ли от обиды на Стемпениху, так бессовестно ее обманувшую.

– Тоже мне, с позволения сказать, ценитель! - гаркнула Двося-Малка на сына.-Такой же знаток, как и его папаша! Почему целых три рубля, сыночек? Почему не дешевле?

– А потому что им красная цена - три рубля. Это же самое обыкновенное монисто! Я, мама, видывал на своем веку жемчуг. Представь себе, мне не раз приходилось видеть нитку жемчуга, настоящего жемчуга.

Целый день все трое ссорились и грызли друг друга из-за ожерелья.

– Если бы он угодил мне пулей прямо в сердце, - жаловалась Двося-Малка,-мне было бы гораздо легче, чем слышать такую нелепицу. "Пять с полтиной"! Допустим, эта мошенница, эта торговка-холера бы ее задушила сию же минуту!-обманула меня, хотя до сих пор меня еще никто никогда не обманывал. Ну, да черт с ней, со Стемпенихой, будь она трижды проклята вместе со своим Стемпеню! Но зачем растравлять рану и называть такую цену? "Пять с полтиной"! Пять с половиной дюжин волдырей ей в самую печенку и пять с половиною недель трястись ей в лихорадке! Положим, я у нее вырву из рук мои кровные денежки, как у собаки из зубов! Вырву, можете быть уверены! Но как это человек позволяет себе сказать "пять с полтиною"?!

Вся эта сцена показалась Рохеле до того омерзительной, что она перед сном сняла ожерелье с шеи и запрятала на дно сундука с твердым намерением никогда больше не надевать его. Обиднее всего было то, что Мойше-Мендл проспорил с мамашей весь день об ожерелье, а на нее, Рохеле, не обратил ни малейшего внимания, - даже не поздравил с обновкой. Весь день ее подводили то к одному, то к другому, как корову на ярмарке. Каждый задирал ей голову, щупал ожерелье, а о ней самой забыли.

По натуре незлобивая, неспособная, казалось, сердиться, она в этот раз пылала гневом на всех, особенно на своего муженька. А муженек спокойно пообедал и тотчас побежал в синагогу. А так как в синагоге в тот вечер происходило какое-то торжество, то он, как нередко с ним случалось, остался там чуть не до рассвета.

Рохеле была вне себя, все у нее внутри кипело. Лицо у нее пылало, голова чуть не разрывалась от боли, а ушах шумело и звенело. Она сама не знала, что с ней... К ужину в этот вечер она даже не прикоснулась. Двося-Малка, как водится, покоя ей не давала: почему она ничего не ест? отчего не пьет? Но на этот раз не действовали никакие уговоры. С воспаленными глазами Рохеле удалилась к себе в комнату, быстро разделась, бросилась на кровать, и из глаз ее внезапно полились слезы, горячие слезы, и она плакала долго, долго...

XXI

Трудная ночь

О чем плакала Рохеле? Она и сама не могла бы ответить на этот вопрос. Она даже не чувствовала, что плачет. В сердце ее давно накопилась горечь, и долго сдерживаемая боль неожиданно прорвалась наружу неудержимым ручьем слез. Рохеле, как выше было сказано, чувствовала себя одинокой в доме мужа, что-то ее здесь не удовлетворяло, но что именно, - она не знала и знать не могла.

Одно только Рохеле знала твердо: родители выдали ее замуж-и с плеч долой! "С плеч долой!" - одних этих слов достаточно, чтобы почувствовать, до какой степени дочь после замужества отрывается от родителей и родители от нее. Слова "с плеч долой" слишком уж часто приходится слышать чуть не в каждой семье. "С плеч долой!"-какое это оскорбление, какой позор для народа, щеголяющего своим добросердечием!..

Больше всех раздражал Рохеле Мойше-Мендл своими манерами и своим обращением с ней. Рохеле ясно видела, как ничтожна та роль, которую она, при всей ее красоте, доброте, честности и преданиости мужу, играет в его жизни. Рохеле понимала, что она для него ничто.

Помимо всего прочего, Рохеле последние дни вообще немного развинтилась. Шутка ли, как взбудоражил, как возмутил ее покой Стемпеню! Рохеле, благочестивая Рохеле, за всю свою жизнь не позволившая себе отступления от догматов веры, беспрекословно выполнявшая все религиозные предписания, обязательные для женщины,-эта добродетельная Рохеле думает о постороннем мужчине, получает от него записочки, встречается с ним и... не чувствует за собою никакой вины. Наоборот, ее влечет к нему. Никакого греховного соблазна в этом влечении, разумеется, нет,-ей хочется только видеть Стемпеню и слушать его игру на скрипке.

Боже, как он играет! Как играет! Она готова не есть, не пить, глаз не смыкать, только бы слушать его игру. Слушать и... глядеть на него... Ах, его глаза! Они ласкают и греют...

Рохеле сжимает обеими руками голову. В висках у нее стучит, судорожно бьется сердце и ноет, и ноет... Она сама не знает, что с ней. Она закутывается с головой в одеяло, и вдруг видит перед собой Хае-Этл, мир праху ее. Вспоминается история покойной Хае-Этл и Биньомина. Мороз продирает по коже Рохеле. Она сбрасывает с себя одеяло и слышит знакомый напев, игру хорошо известной ей скрипки. Вначале она подумала, что это ей показалось, но чем дальше, тем явственнее слышала она мелодию, с которой обычно провожают свойственников после свадьбы. Рохеле уже не сомневалась в том, что слышит именно эту мелодию и что играет ее Стемпеню. Но как он попал сюда? Никакой свадьбы на этой улице сегодня нет. Никаких родителей здесь не надо провожать. Что же означает эта музыка?.. Все ближе и ближе дробь барабана. Весь оркестр играет с жаром. Но больше всего выделяется скрипка Стемпеню; ее нежные звуки, ее мягкая напевность покрывают все инструменты.

Рохеле не лежится больше в постели. Она вскакивает, раскрывает окно и по пояс высовывается наружу. Такой волшебной ночи Рохеле давно не помнит. Полная луна плывет по ясному небу, усеянному мириадами звезд, сверкающих, как брильянты. Какой теплый, какой свежий, живительный воздух! Ни один листик не шелохнется на высоких тополях, выстроившихся в ряд на Монастырской улице, точно солдаты на параде. Изредка только повеет из монастырского сада ароматом цветов, к немалому удовольствию обитателей Мазеповки, вдыхающих днем coвсем иные запахи.

Ах, как гармонировала с этой прекрасной ночью сама Рохеле - нежная, чистая, добродетельная Рохеле с ее стройной белоснежной шеей, которую обвили разметавшиеся в беспорядке густые белокурые волосы. Разве могла она в такой момент помнить о том, что луна и aвтоp настоящего романа увидят ее собственные волосы. Глаза ее были так же чисты и сини, как это чистое синее небо; ее светлое лицо так же прекрасно, как эта светлая лунная ночь Но Рохеле меньше всего думала о себе. Все ее помыслы были устремлены туда, откуда доносились волнующие звуки, сердце рвалось туда, где пела скрипка Стемпеню.

Музыканты играют что-то бесконечно жалобное, точно поют отходную, провожая человека в путь, откуда нет возврата. Так уж заведено у нас, что сквозь радость прорываются рыданья, ликуя, мы проливаем слезы. Но особенно грустно звучит свадебная мелодия в полночь, когда весь мир погружен в сон и лишь небольшая кучка возвращающихся со свадьбы людей, низко опустив головы, развлекается грустной мелодией. Откуда эта грусть? Устроили, понимаете ли, судьбу своего ребенка, обеспечили с божьей помощью, ну и с плеч долой...

В эту тихую летнюю ночь скрипка Стемпеню звучала сильнее, чем обычно, заставляя сердце трепетно биться, млеть и замирать в восторге.

Полунагая Рохеле стоит у окна и слушает. Она хотела бы убежать отсюда, захлопнуть окно и убежать, но неведомая сила держит ее, притягивает точно магнитом. Она вглядывается в даль и прислушивается к несущимся оттуда звyкaм с таким напряжением, словно это не скрипка поет, заливается, а сам Стемпеню говорит с ней, обращается к ней с жалобной мольбой и горьким упреком...