Красные и белые

— Тебя, кобылу разэтакую, тройкой стоялых жеребцов не испугаешь…

— Ах растудыть их мать! — Скрябин подбежал к телеге, вывернул оглоблю, одним скачком взлетел на стену, исчез за оградой. Во дворе раздался его ржавый, требовательный голос: — Шурмин, швыряй револьвер!

Во дворе послышались хрипы, возня, матюки: створки ворот распахнулись, толпа испуганно попятилась. В воротах с «бульдогом» в руке стоял белоголовый, щупленький юноша, почти мальчик. За ним с охотничьими ружьями и берданками кучились комбедчики — десяток суровых, с решительными физиономиями, парней.

— Мужики, вы что, опупели? — спросил Шурмин. — Расходитесь по дворам, господское добро делить не станем. Здесь народная музея будет. А кто нахалом полезет, вот те крест, буду палить, — Шурмин перекрестился револьвером.

— Не посмеешь, сукин сын, по своим…

— А вить што это за комбед, мужички? Своих из штанов вытряхает, за барское добро левольвертом грозит.

— Вот те и комбеды, кому сласть, кому беды!

— Постой-ко, я эфтого коммунара по рылу огрею. — Конопатый парень покрутил над головой шкворень и, швырнув, вышиб из руки Шурмина револьвер. Тот охнул, отступил, толпа поперла на ворота. Комбедчики дали поверх голов нестройный залп, люди отхлынули.

— Народ! — снова крикнул Шурмин. — Христом-богом прошу: не разбойничай.

— Афанаску ослобони, окаянный!

Шурмин вытолкнул Скрябина из ворот.

— Все равно комбедчикам в господском доме не хозяевать! Харей еще не вышли. — Скрябин сел в плетеный тарантас, подобрал вожжи.

— Гаврилыч, подожди! — выступил из-под акаций на аллею Долгушин.

Скрябин попридержал жеребца, недоуменно уставился на ротмистра.

— Не узнаешь, Гаврилыч?

— Сергей Петрович! Ах ты, батюшка мой! Да откуда ж ты?

— С того света, — невесело пошутил Долгушин.

— Садись поскорее, — Скрябин испуганно оглянулся.

Долгушин сел. Скрябин пошевелил вожжами, жеребец понес тарантас прочь от барской усадьбы. Все мечты ротмистра встретиться с матерью, прожить хотя бы сутки в родном гнезде, подышать воздухом детства рассеялись. Он с ненавистью покосился на долговязую фигуру Скрябина. «Подлец, грабил наше поместье. Мерзавец! Позарился даже на фамильные сервизы». Захотелось схватить одной рукой за горло хлеботорговца, другой накидать полновесных оплеух. Скрябин, чувствуя скверное настроение ротмистра, не знал, как с ним держаться.

— Евгения Петровна где? Куда вы, сволочи, ее дели? — неожиданно и резко спросил Долгушин.

— Жива она, живехонька! — облегченно ответил Скрябин. — В Арске, у доктора Дмитрия Федоровича.

— Что ж ты молчишь! Гони в Арск, Гаврилыч…

— Не с руки мне в Арск-то.

— А нашу усадьбу грабить с руки? Я все видел, все знаю. Смотри, рассчитываться, Гаврилыч, придется.

— Батюшка ты мой, не подумай худова-сквернова. Я ведь мужиков-то отговаривал от раздела усадьбы вашей, да разве они резон понимают? Побежали мужики, побег и я. Думаю, дай и я, может, что-ненабудь из барского добра сберегу. Вернется Евгения Петровна, а я ей — пожалуйте, мол…

— Не тараторь. Что за парнишка не пускал мужиков в дом?

— Про Андрюшку Шурмина спрашиваешь? Подрос, змееныш! С семнадцати лет в бандиты попер. Ни кола ни двора у христопродавца, а про комунию, про братство-равенство так языком чешет — ополоуметь можно. Да ты его, чай, не помнишь. Когда ты Зеленый Рой покинул, ему десяти лет не было. Пастушонок, варнак, разбойной души парнишка, и нате вам — комбедчик. На первой осине мерзавца повешу, — все больше распалялся Скрябин.

— Ладно, хватит, — остановил хлеботорговца Долгушин. — Сколько в селе комбедчиков?

— Рыл восемнадцать наберется. Они у меня, подлецы, в печенках сидят. Не только там пшеницу али рожь, даже овес выскребли из сусеков. По миру, христопродавцы, пустили. Теперь хотят позалетошний хлеб молотить. Мастеровой люд, говорят, с голоду издыхает, а у тебя хлеба в скирдах горят.

— Скоро они твоим хлебом подавятся.

— Неужто, батюшка мой?

— Не сегодня, так завтра, Гаврилыч.

— Черт те што отдам, лишь бы их с шеи стряхнуть.

Из неподвижного, как омут, пшеничного поля взлетел ястреб, через дорогу пробежала мохнатая тень. В стороне замаячили темные купола скирд.

— Твой хлеб, Гаврилыч?

— А чей еще?

— Сжечь.

— То есть как?

— Дотла.

— Эт-то всерьез или понарошке?

Долгушин выпрыгнул из тарантаса, вынул из кармана спички.

— Сергей Петрович! Да я же чист перед вами.

— Слушай, Гаврилыч! То, что усадьбу мою хотел разграбить, прощаю. Наши драгоценности к себе уволок, тоже прощаю. Луга наши, что сумел к рукам прибрать, — твоими пусть остаются, если комбеды исчезнут с земли.

— Я денно-нощно бога молю, а им хоть бы хрен!

— Совдепии приходит конец, Гаврилыч. Белые заняли Екатеринбург. Вот-вот будет взята Казань. После Екатеринбурга и Казани красным придется встать на колени, а чтобы они встали скорее, нужна помощь.

— Мы народишко без царя в башке, ни на что не потребной. Ежели бы приказание от настоящей власти, тогда и мы, с божьей помощью, за топоры.

— Кто в Зеленом Рою может выступить против комбеда? Отец Поликарп что?

— Намедни был у него. В случае чего, поп со святой хоругвью наперед пойдет…

— Кто еще?

— Маркелка-мельник. Спиридон Иваныч Храмов, у него комбедчики на пять тыщ золота замели. Братья Максим и Василий Быковы, что кожей торгуют. Их тоже начисто разорили. В селе, почитай, полсотни обиженных наберется. Народ все крупной, солидной…

— Теперь, Гаврилыч, заповедь одна: хочешь жить — дави коммунистов. И еще одна заповедь — под видом большевиков действуй против большевиков. Хлеб сгорел — большевики подожгли. Труп на дороге нашли — коммунисты убили. Девку изнасиловали — их работа. Большевики мир народам обещали, а сами опять с немцами воюют. Значит, обманули православный народ. Слухи, Гаврилыч, распространяй, слухи страшнее пожара. Говори, везде мужики требуют Советов, но без коммунистов…

— А то как разуметь?

— А так. Власть — Советам, земля — крестьянам, а коммунистов — к ногтю.

— Значит, царя не будет, буржуазов тоже?

— Не прикидывайся дураком, Гаврилыч. Сейчас нужно действовать умнее.

— Вам виднее, Сергей Петрович. Вы, батюшка мой, человек образованный.

Долгушин задумался, сжимая в ладони спичечный коробок. В пшенице вскрикнул перепел: пить-полоть, пить-полоть! Терпко пахнуло полынью. Долгушин улыбнулся своим, непонятным для Афанасия Скрябина мыслям.

— Как только белые займут Казань, зеленоройских комбедчиков — к стенке! А сейчас отправляйся домой, Гаврилыч.

— Я вас в Арск пешком не пущу. Берите жеребца, у доктора оставите.

— Хорошо. Оставлю. — Долгушин подошел к скирде, разворотил снопы, чиркнул спичку. Желтый одуванчик искр распушился в снопах, Долгушин подул — одуванчик заколебался, побежал вверх по скирде, становясь багровым и жарким.

Летний, с синими тенями вечер обволакивал Арск. В южной стороне неба, где-то над Волгой, полыхали неслышные сполохи, там, видно, уже разыгралась гроза. А в городе стояла пыльная духота: едкие запахи вяленой рыбы, кожи, дегтя подавляли аромат яблок.

Кобели кидались на тарантас, облезлые коты взвивались на телеграфные столбы, куры, треща крыльями, шарахались по канавам. Долгушин знал, где живет доктор Дмитрий Федорович, и лихо подвернул к воротам уютного, цвета небесной голубизны, дома. Не дожидаясь встречи, побежал в темную глубину сада. Бежал и видел вышедшую на крыльцо высокую женщину; сердце его радостно заколотилось.

— Мама, мама! — задохнулся он ликующим возгласом. — Здравствуй, мама!

Женщина откачнулась от грязного оборванца, потом, тихо вскрикнув, упала к нему на грудь.

— Бог мой, Сережа! Откуда, как? Что за счастливый ветер занес тебя? Евгения Петровна отодвинула сына, не выпуская его плечи из рук. — В каком ты ужасном виде! — Засмеялась властно и весело. — В баню, друг мой, в баню! Смой с себя дорожную грязь, вздохи-охи потом…