Красные и белые

— Одну минуту, постойте, — Долгушин порылся в бумагах, достал синюю квадратную карточку. — Государь жил припеваючи! — со злостью повторил он. — Вы морили его императорское величество голодом! Вы кормили его овсом!

«Тобольский продовольственный комитет.

Продовольственная карточка.

Фамилия: Романов.

Имя: Николай.

Отчество: Александрович.

Профессия: экс-император.

Норма продуктов: мука ржаная, овес, соль, мыло, крупы».

Долгушин швырнул карточку на стол.

— Вы смотрели на государя как на самого последнего человека в вашей Совдепии. Кто подписывал этот документик?

— Карточку подписывал я, — спокойно, почти весело ответил Воронин. А что же вы хотели? Для нас царь был обычным гражданином. Странно было бы, если большевики поступили бы с Романовым, как господа из Временного правительства. В России миллионы граждан живут на голодном пайке, так почему же человек, ненавидимый рабочими и мужиками, почему он должен пользоваться особыми привилегиями?

— Вы ведете себя нагло даже на краю могилы! — остервенился Долгушин. Темным тягучим взглядом посмотрел он на Воронина и по странному капризу мысли вспомнил такой же пестрый кабинет в вятской Чека. Увидел себя перед чекистами, услышал свой посиневший от страха голос: «Клянусь честным словом русского дворянина, что признаю Советскую власть». Долгушину внезапно захотелось, чтобы Воронин тоже упал на колени, вымаливая у него пощаду.

Он отыскал в списке фамилию Воронина и красный крестик перед ней: крестик показался кровавой каплей. «Если бы он попросил пощады, один бы взмах карандаша, и я бы расквитался с большевиками. Ответил бы великодушием на их великодушие».

Воронин молчал, сложив на груди руки.

— Вы сказали, что ликвидировали заговор по освобождению его императорского величества. Как это было сделано?

— Уральские большевики направили в Тобольск специальный отряд; им командовал Павел Данилович Хохряков.

— Что же дальше?

— Мы переизбрали Тобольский исполком рабоче-крестьянских и солдатских депутатов. Распустили городскую думу. И, конечно, арестовали главных вдохновителей заговора. Павел Данилович взял под постоянное наблюдение охрану бывшего царя.

— Кто такой Павел Данилович с плебейской фамилией Хохряков?

— Сын вятского мужика. Балтийский матрос. Юноша лет двадцати пяти. А разве фамилия украшает человека?

— Где он сейчас?

— Не знаю. Но уверен — дерется против вас.

— Он не уйдет ни от божьего, ни от мирского суда.

— От мирского суда не ушел бывший царь, а суд божий — дело десятое…

— Не будем спорить, — миролюбиво ответил Долгушин, но в нем разрастался раздраженный интерес к Воронину. В этом большевике была уверенность, которой так не хватало самому Долгушину. Он обеими руками передвинул на край стола желтую зловещую папку. — Почему вы так поспешно вывезли государя из Тобольска?

— В городе возник новый заговор. Держать Романова в Тобольске становилось все опаснее. Мы телеграфировали в Москву, и ВЦИК приказал вывезти бывшего царя в Екатеринбург.

— ВЦИК, ВЦИК, ВЦИК! Не слово, а разбойничий свист. Скажите лучше вам приказал Ленин…

— Пусть так, если хотите. Ленин для нас и ВЦИК, и Совнарком, он — наш полководец и глава нашей партии.

— Кого вы агитируете? Меня? Напрасный труд! Я так просто не меняю богов…

— Я бы стал агитировать последнего белого солдата, но только не вас. Вы для меня враг классовый, самый беспощадный, с такими мы и сражаемся насмерть!

— Вот именно, насмерть! Пока что на краю могилы стоите вы, цареубийца.

— Можно убить меня, нельзя истребить народ.

— Попробуем! Уничтожим вас — большевиков, а народ поймет свои заблуждения. Но довольно политической болтовни! Вам приказали вывезти государя. А дальше?

— В Тобольск прибыл некто Яковлев-Мячин. С полномочиями ВЦИКа. Ему поручалось вывезти Романова в Екатеринбург. Был создан Особый отряд боевиков, в него попал и я. Яковлев-Мячин стал командиром.

— Почему вы его называете «некто»? — заинтересовался Долгушин.

— Он показался нам подозрительным. Не говорил боевикам, когда и куда повезет бывшего царя. Встречался с ним наедине и о чем-то долго беседовал. О чем — мы не знали, о своих беседах Яковлев-Мячин молчал. Завел он дружбу с офицерами, епископом Гермогеном. Одним словом, вел себя подозрительно.

— Опишите его внешность.

— Самая заурядная. Молодой человек, роста среднего, волосы темные, лицо рыхлое, одутловатое. На офицера не похож, скорее чиновник из департамента.

— И по таким ничтожным причинам вы не доверяли Яковлеву-Мячину? Ведь он — большевик? Разве ваш ВЦИК поручил бы не большевику такую важную миссию?

— Называл себя коммунистом. Да ведь мало ли кто выдает сейчас себя за коммуниста? Кстати сказать, Яковлев-Мячин переметнулся на вашу сторону.

— Это свидетельствует лишь об его уме и дальновидности. А вот вы слепец! Вы могли бы отдать жизнь за государя, а стали его палачом. Долгушин сконфузился, вспомнив, что уже говорил Комелькову точно такие же слова. — Чем мотивировал Яковлев-Мячин задержку в Тобольске?

— Говорил, распутица-де. Реки вскрываются-де…

— Кто же настоял на отъезде?

— Павел Данилович. Как председатель Тобольского исполкома, он потребовал отправки Романова. И он был прав, обстановка в городе опять накалялась. И мы решили ускорить отъезд. Ненадежная охрана была заменена большевиками. Николаю Романову объявили о предстоящей отправке, он согласился ехать, но заартачилась его жена…

— Что за выражение — заартачилась? Александра Федоровна — русская императрица.

— Бывшая, не забывайте.

— У вас были столкновения с ее величеством?

— Нет. Впрочем, да. Мне что-то понадобилось, и я вошел в переднюю залу. Там была она. Увидев меня, попятилась и смотрела ненавидящими глазами. Да, это был и палящий, и сверлящий, и еще черт знает какой взгляд.

— Я предупреждаю вас! — вспыхнул ротмистр.

— А-а, бросьте! Вы спрашиваете, я отвечаю. Но это все глупые мелочи. Когда мы наконец объявили Романову о выезде, бывшая царица сказала, что не поедет, что болен Алексей. Мы все же решили выехать. Отправились ранним апрельским утром по снежному насту. На одиннадцати тройках.

— Быстро ехали?

— От Тобольска до Тюмени — двести пятьдесят верст. Мы в самую распутицу отмахали их за двое суток.

— Народ знал, кого везете?

— В том-то и дело, что узнавал. В деревнях улицы были усеяны мужиками и бабами. Они кричали вслед… — Воронин прикрыл ладонью рот, покашлял в бороду.

— Что кричали люди?

— Отцарствовал! Отвоевался! Ну и так далее…

— Я вам не верю, — положил карандаш Долгушин. Зрачки его расширились, сердце подобралось к горлу. — Я не верю вам, — повторил он, понимая, что Воронин говорит правду.

— Ну зачем мне врать? Ну зачем?

— Никаких происшествий в пути не случилось? Даже мелочей? Не помните ничего?

— К чему мне помнить всякие пустяки?

— Все, что касается государя, — не пустяки.

— А бывшей царицы?

— Одно и то же.

— Тогда я вспомнил один пустячок, — язвительная усмешка появилась на губах Воронина. И растаяла. — Можете записать в ваши монархические анналы. Бывшая царица всплакнула и долго крестилась на одну избу в селе Покровском, которое мы проезжали…

— Село Покровское? Почему оно взволновало ее величество?

— В этом селе родился Григорий Распутин. Разве вы не знаете?

Долгушин вздрогнул. Язвительную усмешку Воронина он воспринял как личное оскорбление. Ненависть к Распутину он сразу перенес на своего подследственного, но все-таки нашел силу притушить ее. Как можно спокойнее сказал:

— Мне понятно ваше скверное торжество. Распутин — позор царственной фамилии и истории русской. Распутин — козырной туз в ваших руках, я это хорошо понимаю…

— А большевики не козыряют Распутиным. Мы только говорим, до чего докатилась монархия. Распутинщина всего лишь маленькое пятнышко зараженного неизлечимой болезнью организма.