Страница 4 из 9
Вряд ли кто другой уговорил бы его сменить кузню на табун. Но Чоро был его давнишним другом. Вместе они когда-то начинали комсомольцами агитировать за колхоз, вместе кулаков раскулачивали. Особенно он, Танабай, старался тогда. Не щадил он тех, кто попадал в список на раскулачивание...
Уговорил его Чоро, приехав к нему в кузницу, и, кажется, очень был доволен этим.
- А я боялся, что ты прирос к молоту, не оторвешь, - говорил он, улыбаясь.
Больной был Чоро, тощий, шея вытянулась, морщины залегли на впалых щеках. Время еще было теплое, но Чоро и летом ходил в своей неизменной фуфайке.
Сидели они, опустившись на корточки, у арыка, неподалеку от кузницы, беседовали. Вспомнилось Танабаю, каким был Чоро в молодости. В ту пору он был самым грамотным в аиле и видным собой парнем. Люди уважали его за спокойный, добрый нрав. А Танабаю не нравилась его доброта. На собраниях он, бывало, вскакивал и прорабатывал Чоро за недопустимую мягкотелость в классовой борьбе с врагом. Получалось у него это крепко, прямо как по газете. Все, что слушал на громких читках, наизусть повторял. Иной раз самому становилось страшно от своих слов. Зато здорово получалось.
- Понимаешь, был я третьего дня в горах, - рассказывал Чоро. - Старики спрашивают, все ли солдаты вернулись? Да все, говорю, кто в живых остался. "А когда думают браться за работу?" Работают уже, отвечаю, кто на поле, кто на стройке, кто где. "Это и мы знаем. А табуны кому водить? Будут ждать, пока мы помрем, так нам немного уже осталось". Стыдно мне стало. Понимаешь, к чему разговор ведут? Стариков этих мы в войну послали в горы табунщиками. С тех пор они там. Не тебе говорить, дело это не стариковское. Вечно в седле, ни днем ни ночью покоя. А в зимние ночи как! Помнишь Дербишбая, тот так и окоченел в седле. А они ведь и коней объезжали - армии нужны были кони. Попробуй на седьмом десятке лет, чтоб потаскал тебя как-нибудь сатана по горам да по долам. Костей не соберешь. Спасибо им и на том, что выстояли. А фронтовики вот вернулись и нос воротят, культуры понавидались за границей, в табунщики уже не желают. Зачем, мол, мне скитаться по горам? Вот как получается. Так что выручай, Танабай. Ты пойдешь, тогда и других заставим.
- Хорошо, Чоро, попробую поговорю с женой, - отвечал Танабай. А сам думал: "Жизнь-то какая прошумела над головой, а ты, Чоро, все такой же. Сгораешь от своей доброты. Может, это и хорошо. Всякое повидали за войну, нам бы всем добрее быть. Может, это и есть самое верное в жизни?"
На том они было и разошлись.
Танабай пошел к себе в кузницу. Но Чоро вдруг окликнул его:
- Постой, Танабай. - Он подъехал к нему на коне, склонился на луку седла, заглядывая в лицо. - Ты, случаем, не обижаешься? - спросил негромко. - Понимаешь, времени никак не выкрою. Посидеть хотелось, поговорить по душам, как бывало. Сколько лет не виделись. Думал, кончится война, легче станет, а забот не убавляется. Иной раз глаз не сомкнешь, всякие мысли лезут в голову. Как сделать, чтобы хозяйство поднять, народ накормить и чтобы планы все выполнять. И люди уже не те, жить хотят лучше...
Но им так и не удалось потолковать по душам, так и не нашли они случая посидеть наедине. А время шло, потом было уже поздно...
Вот тогда-то, отправившись в горы табунщиком, Танабай впервые и увидел там в табуне старого Торгоя буланого жеребчика-полуторалетку.
- В наследство что оставляешь, аксакал? Табун-то не ахти, а? - уязвил Танабай старого табунщика, когда лошади были пересчитаны и выгнаны из загона.
Торгой был сухонький старичок без единой волосинки на сморщенном лице, сам с локоток, как подросток. Большая косматая баранья шапка сидела на нем, словно гриб. Такие старики обычно легки на подъем, занозисты и горласты.
Но Торгой не вспылил.
- Какой есть, табун как табун, - невозмутимо ответил он. - Хвалиться особенно нечем, погоняешь - увидишь.
- Да я так, отец, к слову, - примирительно промолвил Танабай.
- Один есть! - Торгой сдвинул с глаз нависшую шапку и, привстав на стременах, показал рукояткой камчи. - Вон тот буланый жеребчик, что с правого края пасется. Далеко пойдет.
- Это который - вон тот, круглый, как мяч? Что-то мелковат с виду, поясница короткая.
- Поздныш он. Выправится - ладный будет.
- А что в нем? Чем он хорош?
- Иноходец от роду.
- Ну и что?
- Таких мало встречал. В прежние времена ему цены не было бы. За такого в драках на скачке головы клали.
- А ну глянем! - предложил Танабай.
Они пришпорили коней, пошли краем табуна, отбили буланого в сторону и погнали его перед собой. Жеребчик не прочь был пробежаться. Он весело тряхнул челкой, фыркнул и пошел с места, как заводной, четкой, стремительной иноходью, описывая большой полукруг, чтобы вернуться к табуну. Увлеченный его бегом, Танабай закричал:
- О-о-о, смотри, как идет! Смотри!
- А ты как думал, - задорно отозвался старый табунщик.
Они быстро рысили вслед за иноходцем и кричали, как маленькие дети на байге. Голоса их словно бы подстегивали жеребчика, он все убыстрял и убыстрял бег, почти без напряжения, без единого сбоя на скач, шел ровно, как в полете.
Им пришлось пустить коней в галоп, а тот продолжал идти в том же ритме иноходи.
- Ты видишь, Танабай! - кричал на скаку Торгой, размахивая шапкой. Он на голос чуткий, смотри, как поднадает на крик! Айт, айт, ай-та-а-ай!
Когда буланый жеребчик вернулся наконец к табуну, они оставили его в покое. Но долго еще не могли угомониться, проезжая своих разгоряченных лошадей.
- Ну спасибо, Торгой-аке, хорошего коня вырастил. На душе даже веселей стало.
- Хорош, - согласился старичок. - Только ты смотри, - вдруг посуровел он, скребя в затылке. - Не сглазь. И прежде времени не болтай. На хорошего иноходца, как на красивую девку, охотников много. Девичья судьба какая: попадет в хорошие руки - будет цвести, глаза радовать, попадет к какому-нибудь дурню - страдать будешь, глядя на нее. И ничем не поможешь. Так и с хорошим конем. Загубить просто. Упадет на скаку.
- Не беспокойся, аксакал, я ведь тоже разбираюсь в этом деле, не маленький.
- Вот то-то. А кличка его - Гульсары. Запомни.
- Гульсары?
- Да. Внучка прошлым летом приезжала гостить.