Командировка

- Как ваше здоровье, Мария Алексеевна?

- А-а! - взмах рукой, выражающий пренебрежение ко всему на свете. Вдруг по щеке ее скользнула длинная судорога. Она почувствовала эту судорогу и в смущении прижала щеку рукой.

- Вот видите? - сказала она. - Так себя измотала, так измотала. Что уж, да? А вот не пересилишься никак. В голове словно пульс забился, как часы, стучит не стучит. Пришла на работу, думаю, может здесь, в привычной обстановке, отпустит. Как вы считаете, Виктор?

- Надо бы еще полежать.

Я боялся, что она сейчас опять расплачется, как тогда. Видно, слезы уже близко стояли, уже у глаз.

Много грехов должно ей отпуститься за это неожиданное страдание. Впрочем...

- Я вот думаю насчет памятника. Слышите, Виктор? Памятником-то кто займется? Ведь это важно, чтобы был памятник. Очень ведь важно.

Я не знал, кто займется памятником, промолчал.

Я знал, что Анжелову теперь наплевать на все памятники в мире.

- В крайнем случае, - сказал я, - сами соберем деньги. Его все любили.

Потекли, выплеснулись слезы. Нас было двое в большой комнате, и я носил ей воду, утешал нелепыми словами, как мог, и с сочувственным лицом слушал бессвязные объяснения, пока не пришли сразу Окоемова и Коростельский. Они хором заахали, заспешили что-то предпринять; Володя не нашел ничего лучшего, как вызвать по телефону такси. Тут появилась и Кира Михайловна. Не разобравшись, стала почему-то обвинять всех нас в бездушии, бессердечии, бодрым сильным голосом выкрикивала гневные тирады, состоящие преимущественно из союзов "почему", "что-бы", а бедного Коростельского сгоряча обозвала "распутным представителем молодого поколения". Сцена приобрела юмористическое содержание. Я сказал, что, видимо, такси уже приехало. Окоемова и Кира Михайловна подняли слегка упирающуюся Кондакову под руки, повели к выходу. Сзади по трем покачивающимся женским фигурам трудно было определить, кто больше страдает. Казалось, больше всех огорчена Кира Михайловна. Ее голос звенел высоким библейским надрывом.

С Володей мы стояли в коридоре, курили. Мимо тянулся густой поток людей, рассасывался по комнатам.

Мы стояли в сторонке одинокими наблюдателями.

- В сущности, - сказал печально Коростельский, - Лариса Окоемова самая обыкновенная женщина. Ты не находишь, Виктор?.. Хотя есть в ней нечто... Я повидавший многое человек, и мне, ты знаешь, чужды всякие сантименты, но тут я как бы заново открыл для себя что-то очень важное, забытое. Что-то раннее, что опасно забывать. И я открыл это благодаря Ларисе. Ты замечал, как она умеет отзываться на чужую боль?.. Прости, что я так откровенен с тобой, но ты мой единственный здесь друг, и я вполне доверяюсь твоему такту и душевному расположению.

- Кого из нас любовь не делала идиотом, - подтвердил я.

Мимо все шли и шли люди, многие с нами здоровались. В воздухе стоял гул взаимных приветствий, похожий на вступление к популярной передаче "С улыбкой".

- Как бы то ни было и что бы с нами ни происходило, - сказал Коростельский, - надо продолжать жить и работать. Иными словами, идти и составлять сводку по групповым показателям.

- Надо продолжать жить и идти работать, - согласился я. После этого мы закурили по следующей сигарете и дождались, пока вернулась Окоемова. При ее появлении Коростельский закашлялся.

- Чахотка у парня, - сообщил я Окоемовой. - Последняя стадия. На почве избытка впечатлений.

- Не надо так шутить, Виктор Андреевич, - отозвалась Окоемова, принимая сигарету из Володиных рук. - Есть вещи, с которыми лучше не шутить... Бедная, бедная Мария Алексеевна. Кто бы мог подумать.

- А что с ней? - спросил я.

- Вы очень переменились после этой командировки, Виктор Андреевич! мягко попеняла Лариса, глядя в усталые очи Коростельского. - Прямо жуть берет с вами разговаривать.

- Метит на место Анжелова! - съязвил Коросгельский, но, видно, неудачно. Лариса бросила окурок в урну и, ни слова не сказав, пошла от нас, остро чувствующая чужую боль...

Около одиннадцати, когда моя докладная была готова и когда я собирался отбыть уже в министерство, меня вызвал Перегудов. Я шел к нему неохотно, зная, что предстоит еще один душещипательный разговор.

Не нужный ни мне, ни ему. Нелепый и унизительный для обоих.

Мы оба попали в инерционное движение обстоятельств, которое было сильнее нас. Остановиться - значило упасть. Да я и не хотел останавливаться. Может быть, впервые в жизни я так долго не отступал, и радовался, что могу это сделать, что хватает лютости и- чести. Суета Перегудова, его попытки урезонить строптивца лишь забавляли меня. За эти две недели мне довелось все же узреть мир каким-то иным зрением. По коридору к кабинету Перегудова шел сейчас вразвалочку, лениво, победитель, богатырь, то есть человек твердый и целеустремленный, а не раздираемый вечными сомнениями, шарахающийся из угла в угол от множества противоречий, так сказать, окружающей среды, взглядывающий вокруг с робкой и извиняющейся улыбкой, как бы из-под собственной подмышки...

Владлен Осипович встретил меня стоя. Я спокойно смотрел на его бледные щеки, обвисшие к губам, и видел старика, сломленного жизнью, и жалел его, насколько победители могут жалеть мельтешащих где-то позади неудачников. Я улыбался.

- Улыбаешься? - сказал Перегудов. - Кляузу-то отправил уже?

- Только сочинил.

- Напрасно трудился... Подкузьмил ты, дружок, целый коллектив. Молодец! Герой! Мне звонил утром Никорук, они сами уже в министерстве. - Владлен Осипович по-прежнему не глядел на меня, а из голоса его выпадали каменья. - Торжествуй, Виктор Андреевич, топчи их всех и дальше. Так держать!

- Я не совсем понимаю...

- Чего тут понимать. Никорук и Капитанов взвесили все "за" и "против" и попросили министра приостановить вопрос с премированием. На неопределенный срок. Я думаю - ненадолго.

Перегудов усмехнулся, будто какому-то далекому нежному своему другу, и впервые взглянул мне в лицо.

Его взгляд был пуст, как бездна. Меня там не было.

- Ну что, Виктор Андреевич, теперь ты, надеюсь, удовлетворен?

- Очень, - сказал я. - Большое спасибо!

- А может, лучше бы в тюрьму их упрятать? А-а?