Страница 7 из 153
Франциско и Доминго, не теряя ни минуты, во весь опор помчались в том направлении по мадридской дороге.
БЕГСТВО
Пастушка не ошиблась. Молодая женщина, ранним утром быстро бежавшая к лесу, была действительно Энрикой. Когда накануне вечером Баррадас втолкнул ее в темный павильон и крепко запер окна и двери, измученная девушка под тяжестью поразивших ее страшных событий упала без чувств. Долго ли она лежала таким образом на сырой земле неприветливого павильона, она не помнила, наконец крики ребенка заставили ее прийти в себя. Непроницаемый мрак мало-помалу стал рассеиваться, по мере того как ее глаза привыкали к нему; она оглянулась: комната, в которую не попадал ни один луч света, была пуста; черные сырые стены, переходящие в сводчатый потолок, окружали ее со всех сторон. Они не пропускали ни воздуха, ни света и не предоставляли ей ни малейшей надежды на спасение.
Отвратительные черви и большие слизни ползали по стенам. Жирные жабы прыгали по сырому земляному полу. Энрика быстро вскочила. Ребенок в испуге от непривычной темноты стал плакать. Ужасное положение! Мучимая смертельной тоской, она поглядела вокруг себя, ища спасения, напрасно стараясь поцелуями и ласками успокоить свое дитя, которое могло умереть, оставшись ночью в таком нездоровом, сыром воздухе. От хаоса горестных мыслей и впечатлений у нее по телу пробегала холодная дрожь.
— Спасите! Спасите, — шептала она, — все погибло! О, мой Франциско!
Тихо и осторожно подошла она к окну и попробовала запустить свои маленькие пальцы между крепких ставней, которыми запер окно Баррадас, и железной стеной, но металл не поддался ее усилиям. Она осмотрелась кругом — ни скамьи, ничего, на что можно присесть на минуту или положить ребенка, а самой обеими руками попытаться отворить запертую дверь; смертельного своего страха она не могла выносить долее. Если бы теперь подкрался Жозэ, если бы он попал к ней в уединенный павильон, никто не услышал бы ее крика, он мог бы сделать с ней что хотел. Кровь застывала у нее в жилах при этой мысли, которая так живо представлялась ей, что она, потрясенная до глубины души, полная страха, уже видела перед собой его тихо подкрадывающуюся фигуру, жадно блиставшие взоры, бледное, изнуренное страстями лицо, руки, тянувшиеся к ней и к ее ребенку.
— Пресвятая Дева Мария! — застонала она и упала на колени. — Неужели же нет в эту страшную ночь никакого спасения, никакого выхода?
Бледное, полное страха лицо Энрики было обращено к небу, с пламенной молитвой воздела она правую руку, другой рукой поддерживая ребенка, который от ледяного воздуха и от плача был так же бледен, как и она.
— Дева Мария, помоги бедной женщине, которая в этот мучительный час умоляет тебя о пощаде, помоги матери, у которой ребенок погибает в этой тюрьме. Если пытка эта продлится еще день, он умрет непременно. Погуби лучше меня, только спаси невинного ребенка!
Энрика еще раз посмотрела вокруг себя, как будто ища отверстия для выхода. Вдруг ее озарила светлая мысль. Там, где она стояла на коленях, земля была мягче и рыхлее, «ем в остальной части железного павильона. Уж не перст ли это Божий, повелевающий ей взрыть это место и поискать, таким образом, выхода?
В отчаянии мы все жадно ухватываемся за малейший проблеск надежды на спасение, так сделала и Энрика.
— Скорее за работу, — прошептала она, — еще целая ночь впереди. Только так могу я спасти себя и своего ребенка!
Не замечая червей, сперва внушавших ей большое отвращение, она начала искать в своей тюрьме какой-нибудь предмет, которым могла бы рыть землю. Широко раскрыв глаза, Энрика с лихорадочным волнением обыскала каждую пядь земли, но в суровом, неуютном павильоне не было ничего, что могло бы выручить ее. Приняв, наконец, решение, она поспешно положила ребенка подле себя, укрыла его хорошенько и начала руками взрывать землю. Мучительная работа для бедной женщины, подгоняемой страхом!
С напряжением всех своих сил Энрика все глубже и глубже копала землю у железной стены павильона; она задыхалась, судорожно подымалась и опускалась ее грудь, щеки покрыл неестественный румянец. Вдруг ребенок, заснувший беспокойным сном, начал лихорадочно лепетать; Энрика вскочила, ужас наполнил ее душу. Что если уже поздно, что если прелестное создание, от которого зависела вся ее жизнь, уже обречено на смерть? Ребенок опять утих.
С невообразимой быстротой продолжала она копать, мягкие руки исцарапались в кровь от земли и щебня, но она не обращала на это внимания; глаза ее заблестели, когда она увидела, что ее работа быстро подвигалась вперед. Тут ей пришло в голову страшное предположение: если железо стены далеко уходит в глубь, в землю, это создаст непреодолимую преграду ее работе.
— Нет, нет, — вскоре радостно воскликнула она. — Слава Богу!
Внизу не было никакого препятствия. Но силы уже истощались, и она должна была остановиться на минуту, чтоб оправиться от одышки. Капли пота выступили у нее на лбу, а прекрасные, черные волосы распустились во время работы. Она дрожала всем телом. Но любовь к Франциско и к своему ребенку поддерживала ее силы: ведь она была матерью, и на ней лежала забота о спасении своего дитя. С новым приливом сил начала она копать, и наконец луч восторга пробежал по ее лицу: она прорыла отверстие под стеной. Неутомимо выгребала Энрика землю окровавленными руками из прорытого отверстия, тем самым расширяя его.
— Мы спасены, спасены! — шептала она, как будто утешая себя и своего ребенка, стонавшего в лихорадочном бреду. — Уже пора, давно пора нам быть на воле, скоро на улице рассветет!
В эту минуту чистый воздух пахнул ей в лицо; она вскрикнула от восторга и попробовала прикинуть, пройдет ли ее стройный стан сквозь маленькое отверстие. Нужда и смертельный страх подсказали ей, что пройдет.
Потом бледная, дрожащая девушка схватила своего ребенка и, страстно поцеловав его холодные щеки, бережно положила на дерн, который рос вокруг павильона, после чего с большим трудом выбралась и сама на волю. Ребенок открыл глаза.
— Мы спасены! — сказала Энрика, глубоко и тяжело вздохнув.
В ту же минуту вдали послышался такой шум, как будто кто-то раздвигал ветви. Она вздрогнула. Какая опасность еще грозила ей?
Мучительная минута! Усталость исчезла, в один миг схватила она ребенка на руки и еще раз посмотрела в ту сторону, где зашевелились ветки. В предрассветном полумраке Энрика легко могла разглядеть новую опасность, так как глаза ее привыкли к темноте.
Из-за кустов подкрадывался к черному павильону какой-то человек; сердце Энрики сильно забилось, сдержанный крик сорвался с ее уст: приближавшимся человеком был Жозэ, она узнала его лицо. Согнувшись, скользнула она под тень деревьев, а оттуда дальше, дальше через парк к воротам, выходившим в открытое поле; раздраженной фантазии казалось, будто ее преследуют чьи-то шаги. Призвав на помощь последние силы, она стремглав летела, крепко прижимая ребенка к груди; ее белое платье фантастически развевалось при первом мерцании дня, а длинные распущенные волосы придавали сверхъестественный вид ее быстро несущейся фигуре. Все дальше и дальше бежала она, будто гонимая фуриями, опасаясь преследования Жозэ, шаги которого и отвратительный, торжествующий смех чудились ей позади.
Наконец она достигла обширного, густого Бедойского леса, в котором, как рассказывал Баррадас, вампир оставил ужасный след свой, и побежала между деревьями, не замечая, что колючий кустарник раздирал ей руки и платье. Но тут силы уже совершенно изменили ей; она изнемогла и упала меж цветов и травы, на которых дрожал первый солнечный луч; ее прекрасное лицо, покрытое смертельной бледностью, легло на подушку из пышной зелени. В стороне от дороги, в огромном, пустынном лесу, стоявшем торжественно и тихо как Божий храм, могучие деревья заботливо раскинули свои кроны над ребенком и матерью.
После отъезда гостей дон Жозэ, улучив, по его мнению, удобную минуту, чтобы беспрепятственно удовлетворить свое неукротимое желание обладать Энрикой, осторожно прокрался через парк в ту одичавшую часть его, где находился черный павильон.