Страница 18 из 153
Энрика сидела в стороне со своим спящим ребенком на руках и думала о Франциско, о своем прекрасном прошлом; она сложила руки для молитвы и блаженным взором смотрела на свое маленькое сокровище, на залог своей любви.
Подняв голову, она увидела перед собой Аццо, стройного цыгана с черными, растрепавшимися волосами; темный, блестящий взор его покоился на грациозной фигуре Энрики, он как будто хотел вымолвить: «Я полюбил тебя безумно, белая женщина, с той минуты, когда ты пришла к нам и когда я тебя увидел в первый раз!» Но вместо холодных слов он желал бы, по обычаю цыган, обхватить прекрасную женщину руками, повести ее в хоровод под темные каштановые деревья и тут же, в пляске, запечатлеть на ее свежих устах горячий брачный поцелуй. Что же удерживало его? Он хотел дать ей другое доказательство своей любви.
— Мы богаты, неизмеримо богаты, белая женщина, а когда моего отца зароют под кустарником нашего кладбища, все эти сокровища достанутся мне. Ты не подозреваешь, да и никто не подозревает, какая у него куча серебра и золота, я один знаю, где оно спрятано, и впоследствии буду владеть им — вот возьми мою цепочку, носи ее, чтоб все видели, что я объявляю тебя своей невестой.
Аццо подал Энрике, с удивлением смотревшей на него, ожерелье из больших серебряных шариков красного цвета, отличительный знак цыганских князей, который они носят при торжественных празднествах. Но Энрика махнула ему рукой и с задумчивой улыбкой покачала своей прекрасной головой.
— Оставь это у себя, княжеский сын, и отдай более красивой женщине из твоего племени, — сказала она, — я не могу принадлежать тебе!
Поблизости, спрятавшись за старый широкий ствол дерева, стояла и прислушивалась женщина с роскошными формами, которая уже несколько дней ревнивым взором следила за Аццо. Ая по происхождению не принадлежала к племени гитаносов, она только примкнула к их обществу, выдавая себя за преследуемую; но проведя с ними долгое время, она заразилась их нравами, приняла даже их цвет и стала похожа на цыганку. Ая была уже не молода, но формы ее тела пышны, а лицо прекрасно и страстно. Глаза черные, большие, с длинными ресницами; прекрасные черные густые волосы ниспадают на ее красивую спину, на вздымающуюся грудь. Она любила сына цыганского князя и бросала вызывающие взгляды на стройного, молодого, дикого Аццо, который, как она теперь узнала с едва сдержанным криком удивления, любит другую, эту незнакомую женщину, носящую ребенка на руках. Ироничная, холодная улыбка появилась на ее лице, когда она увидела, что Энрика отказывается от подарка Аццо. «Белая женщина только разжигает его своим отказом!» — прошептала она и, возвратясь в кружок танцующих, с обворожительной, немного насмешливой улыбкой посмотрела на княжеского сына.
На другой день цыгане прибыли в Мадрид. Старой Цирре и цыганскому князю предстояло много хлопот и дел, связанных с важными покупками, поэтому нужно было где-нибудь остановиться. И цыгане отправились в тот грязный трактир, который находился в переулке, неподалеку от улицы Толедо. Над низкой грязной дверью этого дома была нарисована рысь — оттого и трактир носил такое название.
Когда цыгане расположились в верхнем этаже гостиницы, а Энрика со своим ребенком переступала через порог, мимо нее быстро протиснулся на улицу невысокий человечек с хитрыми, блестящими, немного косыми глазами. За ним бежала с криком толпа людей и чуть не опрокинула удивленную Энрику.
— Это погонщик ослов, он вор! — кричал один из преследовавших, по-видимому разносчик, и спешил догнать маленького человечка, бывшего уже в нескольких шагах от него.
— Сюда, ловите! Мошенник, кто ты такой?
Он своей железной рукой взял за ворот беглеца, который с жалобной миной упал перед ним на колени.
— Говори, мерзавец, ты украл у меня платки? Как тебя зовут?
— Сжальтесь, любезный господин, меня заставила нужда! — воскликнул толстый человечек с хитрыми, блестящими глазами.
— Ах ты негодный вор, у тебя сию минуту выпали серебряные деньги из кармана, какая же нужда? Кто ты такой?
— Меня зовут Кларетом; не отводите меня в суд!
— Проклятый погонщик, я тебе голову сверну!
— А я клянусь вам сделаться благочестивым человеком, и ничто не побудит меня опять к воровству, только смилуйтесь, пустите меня! — просил косой и скорчил такую несчастную физиономию, что наконец разносчик, которому он отдал из-под своей куртки украденные у него платки, освободил его, дав ему пинка на дорогу.
Такие сцены сплошь и рядом случались в трактире «Рысь» и в его окрестностях, но зато хозяин, находившийся в приемной комнате трактира, имел наготове все нужное, чтобы в случае необходимости энергично выгнать вон и избить до синяков кого-нибудь из неугодных постояльцев.
Он все видел и слышал, даже когда казалось, что он ни на что не обращает внимания, и, до поры до времени, позволял каждому делать, что ему угодно, лишь бы он исправно платил и не затевал скандал. Даже с его двумя стройными дочерьми выгодные постояльцы могли позволять себе все: что за дело ему было до этого?
Не позже чем сегодня он подслушал важный разговор, который вел какой-то человек, одетый в черное, с двумя другими, уже созревшими для виселицы. Но этот молодой человек с рыжей бородой и бледным лицом заказал три бутылки вина — следовательно, имел право говорить о чем угодно со своими оборванными плутоватыми спутниками. Из их разговора хозяин понял, что молодой человек принадлежал к шайке кар-листов и имел поручение от генерала Кабреры шпионить и вербовать волонтеров в Мадриде.
Что ему было за дело до человека с рыжей бородой, когда он звонкой монетой заплатил за свое вино, да еще и не допил его. Как хороший хозяин, он был обязан одинаково приветливо принимать всех: и слуг, и господ, и приверженцев королевы, и сторонников дона Карлоса — если только они аккуратно платили. Молодой человек в черном просидел до позднего вечера в трактире, потом вдруг скрылся.
Вверху, в низенькой просторной комнате, расположились цыгане на соломе, постланной на скорую руку. Князь и старая Цирра пошли в город по делам. Цыгане лежали вдоль стен: некоторые спали, некоторые курили, Думая о чем-то своем. Аццо лежал со скрипкой в руках, задумчиво глядя на стоявшую возле единственного окна Энрику. Мысль о том, что она хотела расстаться с ними по прибытии в Мадрид, не давала ему покоя. В глубине комнаты, неподвижно, как статуя, стояла пышная фигура страдающей Аи. Она скрестила на груди свои прекрасные, округлые руки, которые всегда закрывала с загадочной старательностью, и смотрела на дикое, страстное лицо оборванного княжеского сына, не спускавшего своих блестящих глаз с красавицы, пленившей его сердце.
Энрика печально смотрела на узкую, грязную улицу, думая о том, что она одна во всем мире и что нет у нее никого, к кому бы она могла бы обратиться, чтобы уведомить своего Франциско.
Вдруг внизу, в тени домов, ей показалась чья-то фигура, заставившая ее вздрогнуть; волосы у нее встали дыбом на голове от испуга и ужаса; но она, наверное, ошиблась. Каким образом мог Жозэ, брат Франциско, прийти на эту улицу? Во всяком случае ее обмануло сходство, но даже от одного только сходства кровь застыла в ее жилах. В страхе она прижала ребенка к своей груди, и с криком: «Защитите меня!» присела возле приподнявшегося Аццо, готового на все.
— Мой смертельный враг, — прошептала она, — я его увидела на улице.
Ая, между тем, страстно следила за каждым движением Энрики, однако ее волнение отражалось только в глазах, мускулы прекрасного лица были неподвижны, точно высечены из камня. Она видела, что Энрика просила у Аццо защиты, видела, что на его оживившемся лице мелькнула радость.
В эту минуту вдруг раздался тот страшный звук, тот отчаянный крик и дикий вой, который в этот вечер, как мы знаем, наполнил ужасом королеву Изабеллу, шедшую по улице Толедо с доном Серрано и с маркизой де Бевилль.
Энрика вздрогнула. Даже задумчивые, ленивые цыгане невольно вскочили, но скоро крик потерялся вдали, а Энрика не посмела выйти узнать о случившемся. Какой-то внутренний голос говорил ей, что здесь ей и ее ребенку угрожает опасность, что она должна бежать дальше без цели, без дороги, только бежать, бежать, пока ее держат ноги.