Страница 13 из 51
Ливинд ушел. И уже очень скоро, наспех совершив намаз, он стоял у мечети в толпе куймурцев и, перебирая четки из разноцветных камней, загадочно говорил:
— Почтенные братья по вере, вчера неподалеку от нашего аула случилась беда. Я думал, кто-нибудь расскажет мне об этом, но вы все почему-то молчите…
— Что такое? Что случилось, Ливинд?
— Мне явился ангел. Он попросил, чтобы мы предали земле тех, кто убит вчерашней ночью у старой башни…
— Что ты такое говоришь? Откуда ты взял, будто кто-то убит. Может, удивить нас хочешь?.. — зашумели все вокруг.
— Мне и сейчас видятся эти убитые. Вот они! Один сидит в яме, другой лежит чуть поодаль. Сыны правоверных, я говорю вам истинную правду. Мертвые взывают, чтобы мы предали их земле! — с твердой уверенностью в голосе сказал Ливинд.
— А кто они такие?
— Не жители Куймура.
— Неужели все это действительно произошло? Тогда, выходит, ты, Ливинд, провидец?! — проговорил один из почтенных старцев по имени Ника-Шапи.
— Я сказал вам правду! — повторил Ливинд. — Исполните свой долг, правоверные, и похороните несчастных, кто бы они ни были. Будь я зрячим, сам бы сделал это.
— От чего же они погибли? — недоумевали куймурцы.
— Мало ли людей на нашей земле погибали от алчности. Думаю, и с ними случилось такое.
— Странно. Но, может, и так…
В правоте изреченного слепым Ливиндом куймурцы убедились очень скоро.
Пошел разговор о том, что Ливинд достоин преклонения, что он святой. Да, да, святой… А ему только того и надо было, чтобы укрепить свое положение среди служителей мечети.
Убитых в тот же день похоронили на аульском кладбище. На могилах поставили небольшие, без надписей, каменные надгробья. А причисленный к лику святых слепой Ливинд продолжал удивлять куймурцев: он показал им книгу с медной застежкой.
— Это коран, — сказал Ливинд. — Особенный. Дело в том, что его принес мне ангел. Ты, разумеющий письмена Ника-Шапи, не прочел бы, к примеру, вот эту страницу?
Слепой развернул коран и пальцем показал, где он просит прочитать. Все перестали грызть тыквенные семечки и обратились в слух. Тот, кого Ливинд назвал Ника-Шапи, взял коран и начал читать:
— «Всемогущий аллах в конце моей жизни осенил меня мыслью, что человек рожден быть свободным, а не для рабства, что он равен среди себе подобных, и тяжек грех того, кто, пользуясь своей силой или богатством, неволит человека; одному дана сила мышц, другому разум… И мы должны всегда приветствовать в человеке разумное».
— Как мудро сказано!..
— А мы-то до сих пор считали, что сила превыше всего…
— Говорят, Али-Шейх из Агач-аула был так мудр, что добрым словом своим заставлял любого разгневанного вложить в ножны кинжал. Да пошире откроются перед ним врата рая!
— Но поговаривали и о том, что в последние годы Али-Шейх продал душу большевикам? — с оглядкой сказал один из собравшихся. Время было такое, что само слово «большевик» произносили с опаской.
— На то у него, видно, были основания.
— Но большевики не признают аллаха.
— Да что ты-то понимаешь в аллахе? Аллах — это вера, без веры человек не может жить…
— Вот об этом я и говорю.
— А у большевиков есть вера. Значит, и у них есть свой аллах!..
— Не может быть!
— Почему же? У евреев, к примеру, свой аллах, у христиан свой, у буддистов свой, а у большевиков, наверно, аллахом называется справедливость для всех, лучшая жизнь для тех, кто трудится.
— Так разве наш аллах не этого хотел?
— Наш аллах все больше богатым дарует блага…
— Да, умная эта книга, святой Ливинд. Тут, должно быть, много интересного?
— Я буду приносить ее с собой в мечеть, и мы в службе сможем пользоваться ею.
— Спасибо тебе, уважаемый Ливинд, да прибавятся твои годы, да сохранит тебя для нас аллах…
И слепой Ливинд попрощался с почтенными куймурцами, ибо он был очень голоден, а куска хлеба ему дать никто не догадался. Хотя он отныне и причислен к лику святых, но, как говорят, голодному все готовы дать совет, а вот протянуть кусок хлеба никому невдомек!
Хасан сын Ибадага из Амузги был так зол на себя, будто это он виновен в смерти Али-Шейха, в убийстве Абу-Супьяна. В расчеты комиссара Али-Баганда входило все, но только не смерть почтенного Али-Шейха. Что делать? Храброму, как говорят, и семидесяти способностей мало. Ищи теперь, Хасан из Амузги, ищи и надейся…
Легко сказать — ищи. Но где искать коран с медной застежкой? А найти его необходимо. В нем сокрыта тайна, а в этой тайне вся надежда комиссара на будущее. Сейчас Али-Баганд в далеком ауле Чишили собирает горцев, обучает их военному делу — впереди жестокие бои, и из этих боев непременно надо выйти победителями или… умереть! «Умереть? Нет! Победить? Да!» — процедил сквозь зубы Хасан из Амузги.
Он еще молод, Хасан сын Ибадага из Амузги. Привлекательное лицо. Волевой подбородок без ямочки чуть выдается вперед. Высокий лоб, как утес, нависает над глубоко посаженными живыми, черными глазами. Чуть скуласт, щеки впалые. Усы подстрижены щеточкой. Из-под белой чалмы выбиваются смоляные кудри. И эта голова, посаженная на твердую жилистую шею с заметно выступающим кадыком, покоится на могучих плечах высокого статного человека.
Хасан из Амузги с ветерком скачет на своем белом коне по медвежьей тропе в ущелье Цалипан навстречу неизвестности и надежде. Во всем случившемся он винит только себя: взял в попутчики человека, который был обязан ему жизнью, поверил, хотя всегда помнил, что чужая душа — темный лес, и потому обычно бывал начеку. Уж очень хотелось знать, о чем он думал, какая мысль грызет ему душу, и вот что из этого получилось.
В расщелине высоких скал Хасан вдруг увидел родник, а над ним, чуть выше, человека, занятого каким-то странным делом.
На первый взгляд, тот вроде бы молится. Чуть поодаль пасется черный конь с уздечкой на луке седла. Выходит, всадник недавно здесь.
Хасан подстегнул своего скакуна. Человек у родника услышал гулкий, эхом отдающийся по ущелью цокот конских копыт, схватился левой рукой за винтовку и встал. До этого он был занят тем, что пытался перевязать рану на правом плече.
Это был Саид Хелли-Пенжи. Мрачный и злой, как тысячи шайтанов, он без устали слал проклятья в адрес Исмаила и корил себя за то, что обратился к эдакому дьяволу с просьбой прочитать надписи на коране. Но кто мог думать, что этот мерзавец выкинет такое. А ведь, конечно, ясно, что только он мог подослать подлых убийц. «Ну погоди ты у меня, неуклюжий кабан, вместе с языком я вырву все твои потроха. Не так-то легко обвести лисьим хвостом Саида Хелли-Пенжи. Я явлюсь к тебе в самый нежеланный для тебя час и спрошу все, что мне следует…»
При таких-то своих раздумьях и услышал Саид Хелли-Пенжи конский топот. Он насторожился: что, если это опять люди Исмаила преследуют его. Не думал Саид о том, что ждет его куда более худшее — встреча с Хасаном из Амузги.
Поравнявшись с родником, Хасан натянул поводья, и конь его встал на дыбы, заржал, будто приветствуя встречу.
— Ассаламу-алейкум, Саид Хелли-Пенжи.
Все, что угодно, мог ожидать Саид, но не этой встречи. Он побледнел, будто всю кровь вобрало в себя сердце. Брови взметнулись, в глазах сверкнул суеверный страх и великое удивление. Так можно поразить человека неожиданным ударом в затылок рукояткою пистолета или тем, что из-под земли вдруг перед ним встанет мертвец…
— Это я, Хасан из Амузги, приветствую тебя, недостойный сын матери-горянки.
— Ты? Нет, нет! — вскрикнул Саид Хелли-Пенжи.
— Представь, это я! — Конь под Хасаном неспокойно кружился, словно бы гнев хозяина передался и ему.
— Но я же тебя убил?! Там, в Большом ореховом лесу!..
Как говорят, у страха глаза велики. В банде Саида, когда он промышлял в Большом ореховом лесу, был один трус по имени Абдул-Азиз из Катагни. Послали его как-то за кислым молоком в Башлыкент. Воротился он ни с чем. А дело было зимой. И начал он рассказывать задыхаясь, что встретил, мол, на дороге сорок снежных барсов.