Новое платье короля

Раздраженно говорила:

- Если тебе что надо, скажи - я куплю.

И зудела, зудела, зудела непрерывно. Как осенняя муха.

Но все ее полицейские меры, весь ее мерзкий зудеж относился Алексеем Ивановичем как раз к разряду пустяков. Сигареты он наловчился прятать виртуозно, как, впрочем, и водочку, часто менял свои _схроны_, а что до денег - так у какого порядочного главы семейства нет заначки? Только у одного заначка - рупь, у другого - десятка, а Алексей Иванович меньше сотни не заначивал, с молодости широк был. А зудеж? Да бог с ней, пусть развлекается. Алексея Ивановича все эти игры тоже развлекали, он чувствовал себя Штирлицем на пенсии, ушедшим от дел, но квалификации не потерявшим.

Он аккуратно загасил сигарету, спрятал пепельницу в ящик стола, пачку вернул на место, забаррикадировал книгами. И вовремя: в дверь забарабанили.

Алексей Иванович, не торопясь, кинул в рот мятную пастилку, намеренно громко шаркая, пошел к двери, отпер. Настасья Петровна ворвалась в кабинет, как собака Баскервилей, только не фосфоресцировала. Но нюх, нюх!..

- Курил? - грозно вопросила.

- Окстись, Настасьюшка, - кротко сказал Алексей Иванович, шаркая назад, к креслу, тяжело в него опускаясь, кряхтя, охая, чмокая пастилкой. - Что я, враг себе?

- Враг, - подтвердила Настасья Петровна. - Ты меня за дурочку не считай, я носом чую.

- А у меня как раз насморк, - радостно сообщил Алексей Иванович. - Ты меня простудила.

Ложный финт, уход от прямого удара, неожиданная атака противника: не забывайте, что в юности Алексей Иванович всерьез боксировал, тактику ближнего боя хорошо изучил.

Настасья на финт купилась.

- Как это простудила? - возмутилась она, забыв о своих обвинениях, чего Алексей Иванович и добивался.

- Элементарно, - объяснил он. - Я же не хотел вчера гулять: холодно, мокро, миазмы. Вот и догулялись.

- Ну-ка, дай лоб, - потребовала Настасья Петровна.

Дать лоб - тут она точно табак учует, никакая пастилка не скроет. Дать лоб - это уж фигу.

- Нету у меня температуры, нету, - быстро заявил Алексей Иванович. Лучше отстань от меня. Я думаю, а ты мешаешь. Я же сказал Тане, чтоб не пускала...

- Еще чего? Может, мне в Москву уехать?

- Может, - предположил Алексей Иванович.

- Сейчас, только калоши надену, - Настасья Петровна выражений не выбирала. - А с телевизионщиками, значит, ты сам говорить будешь, да?

- Ну что ты, Настасьюшка, - Алексей Иванович смотрел на жену невинными выцветшими голубыми глазками, часто моргал, как провинившийся первоклашка, - с телевизионщиками ты поговоришь. Вместо меня. А я полежу, почитаю. Вот галазолинчика в нос покапаю и лягу. Я ведь кто? Так, Людовик Тринадцатый, человек болезненный и слабый. А ты у меня кардинал Ришелье, все знаешь, все умеешь.

- Не валяй дурака, - уже улыбаясь, забыв о курении, сказала Настасья Петровна. - Ты подумал, о чем говорить станешь?

- О погоде, вестимо. О видах на урожай.

- Старый болтун! - Настасья Петровна легко, несмотря на свои пять с лихом пудов, прошлась по комнате, провела кончиками пальцев по корешкам книг, точно задержалась на синих томиках мужниного собрания сочинений, задумалась на мгновение и вытащила два тома. - Ага, вот она, - вроде бы про себя заметила, забрала пачку "Данхилла", сунула в карман платья. Можешь говорить все, что хочешь, но не забудь о молодых.

Алексей Иванович с томной грустью проводил сигареты взглядом, но сражаться за них не стал: Настасья молчит, и он - тоже. Спросил только:

- О каких молодых?

- О молодых прозаиках. Скажи, что в литературу пришла талантливая смена, назови пару фамилий. Не замыкайся на себе. Говорить о молодежи хороший тон.

- Помилуй, Настасьюшка, я же никого из них не читал!

- И не надо. К тебе позавчера мальчик приезжал, книгу тебе подарил. Я интересовалась: ее читают.

- Этому мальчику, как ты изволила выразиться, под сорок.

- Какая разница! Хоть пятьдесят. Сейчас все сорокалетние - молодые, так принято.

- У кого принято? У критиков? Они же все дураки и бездари. Сами ничего не умеют, так на нашем брате паразитируют... Хочешь, я об этом скажу?

- Не вздумай! Слушай меня! Как фамилия мальчика?

- Фамилию-то я вспомню. А не вспомню - вон его книга лежит. А кого еще назвать?

- Хотя бы дочь Павла Егоровича. Я читала в "Юности" ее повесть - очень мило.

- Так и сказать: очень мило?

- Так и скажи, - обозлилась Настасья Петровна. - И не юродствуй, пожалуйста, я дело говорю.

Алексей Иванович подумал, что Настасья и вправду дело говорит. Ну, не читал он этих, с позволения сказать, молодых - что с того? Назовет их фамилии - им же реклама: живой классик отметил.

- А еще о чем? - спросил он.

- О Тюмени. Мы с тобой туда ездили, ничего придумывать не придется. А там сейчас настоящая кузница кадров.

- Кузница, житница, здравница... Тюмень - кузница кадров, крематорий здравница кадров... Подкованная ты у меня - сил нет. Только что с фамилиями делать? У меня склероз, ничего не помню.

- А я на что? Пока ты на буровых речи произносил, я все записывала. На, - она протянула Алексею Ивановичу блокнот. - Бригадиры, начальники участков, названия месторождений, а вот тут, отдельно, - цифры.

- Я сразу не разберусь, - попробовал сопротивляться Алексей Иванович.

- Сразу и не надо. Сейчас половина одиннадцатого. Сиди и читай, хватит бездельничать. Я иду завтракать. Вернусь - проверю.

Она пошла к двери - величественная, голубовато-седая, в ушах покачивались длинные и тяжелые бриллиантовые подвески. Алексей Иванович смотрел на нее и чувствовал себя маленьким и несмышленым. И впрямь первоклашка.

- Мне нужен час, - все-таки заявил он сердито, собирая остатки собственного достоинства.

- Даю, - не оборачиваясь, сказала Настасья Петровна и вышла.

Алексей Иванович тихонько отодвинул блокнот с тюменскими фамилиями, посидел минутку, потом встал, потащил за собой кресло, взгромоздился на него и достал из плоского колпака люстры не "Данхила" пачку уже, а всего лишь "Явы", но зато мощно подсушенной электричеством. Прикурил, довольный, спросил сам себя:

- Интересно, что может написать дочь Павла Егоровича?.. Хотя дети не отвечают за грехи отцов.