Страница 10 из 87
— За раненым мушкетером? — спросил Ришелье.
— Точно так, ваша эминенция! Маркиз привез к себе своего раненого товарища и хочет его вылечить, а Жозефину приставили сиделкой. Уж эти буяны! Везде напроказят!..
— Вы знаете фамилию раненого?
— Его зовут Милоном, ваша эминенция, это великан… плечи у него в эту дверь не пройдут!
— Так он жив?
— Как видно, его опасно ранили, потому что понадобилась сиделка. Но надо было взять мужчину для этого, а не мою помощницу, ваша эминенция. Я не зря рассержен и ненавижу этих мушкетеров.
— Пришлите сюда фруктовщика, — сказал Ришелье, заинтересовавшись, наконец, делом, — я все устрою, даю вам слово. Ваша жалоба очень основательна.
— Сейчас пришлю старого Калебассе к вашей эминенции, ему все известно, он знает и о замке маркиза и, вероятно, о раненом мушкетере, — с жаром уверял Пипо, — сейчас пришлю, он ведь может приказывать своей воспитаннице. Но я не скажу ему, какой высокой чести он здесь удостоится. Всепокорнейше прошу, ваша эминенция, не лишайте меня вашего расположения.
Пипо важно вышел из комнаты.
Ришелье с холодной улыбкой смотрел ему вслед.
— Человек, которого он ко мне пришлет, простолюдин, а я люблю иногда поговорить с этими людьми, чтобы узнать настроение такого народа.
Кардинал велел камердинеру не предупреждать фруктовщика, что он будет говорить с самим министром, а оставить его в уверенности, что он идет к одному из его чиновников.
Ришелье сел к письменному столу и стал писать. Через час камердинер доложил о фруктовщике.
Ришелье велел пустить его в кабинет и продолжал свое занятие.
Знакомый уже нам старик Калебассе, войдя, робко оглянулся вокруг и остановился у порога.
Ему не случалось еще ни разу так близко видеть всесильного кардинала, так что он и не узнал его. Кроме того, он никогда не думал, что попадет в кабинет Ришелье, считая его слишком важным и недоступным лицом.
Ришелье поднял голову.
— Вы фруктовщик с улицы Шальо? — спросил он.
— Так точно, сударь, меня зовут Калебассе.
— Знаете ли вы, зачем вас сюда позвали?
— Нет, милостивый господин. Хотят, верно, взять с меня еще какую-нибудь пошлину. Но я по доброй воле ни за что больше не стану платить. Лучше всю свою торговлю брошу.
— Разве вам так много приходится платить пошлин?
— Ах, ты, господи! Да спросите любого из народа! С тех пор, как господин кардинал стал управлять государством, сборщики податей просто шкуру готовы содрать.
— Вот как? И вы считаете виновным кардинала?
— А кого же, милостивый господин? Ведь не его же величество короля? Тому ничего не надо, это ведь всем известно. Но…
— Что вы запнулись?
— Гм, не знаю, можно ли откровенно говорить… ведь уж многие попали за это в Бастилию.
— Но я вам обещаю, что это с вами не случится. Так народ винит кардинала?
— А кого же еще, милостивый барин? У него все в руках, он назначает сборщиков податей, уступающих ему большую долю на постройку его дворцов и на содержание телохранителей. Ну, можно ли так делать? Король в это не вмешивается, он даже и не знает об этом ничего.
— Так, ну и что же народ говорит о кардинале?
— О, это вы всегда и везде можете услышать, если захотите, милостивый барин. Страх еще сдерживает многих, но недовольство сильно развивается.
— А знаете ли вы, как трудно каждому угодить, — сказал Ришелье.
— Это все так, но кардиналу все-таки надо было бы прежде всего думать о народе, ведь все в государстве получается от народа.
— Вы отчасти правы, любезный друг, но во всяком государстве для управления нужны деньги, а никто добровольно их не отдаст, следовательно, приходится налагать пошлины.
— Да, видите ли, народ еще, пожалуй, и молчал бы, люди пожаднее начинают громко роптать и поддерживают недовольство, — продолжал Калебассе, делаясь с каждой минутой доверчивее. — А ведь когда народ подстрекают, или когда он видит, что другие вокруг него восстают и ропщут, тогда дело скверно.
— Кто же ропщет, друг мой?
— Да разные вельможи.
— А вы откуда же это знаете, а?
— Гм, нашему брату приходится бывать и во дворцах богачей, и между рабочим и бедным людом, — продолжал словоохотливый старик, — всего наслышишься. Мне, торговцу, надо со всеми быть в ладу, слушать да поддакивать, тогда и узнаешь, что люди думают. Много разговоров слышу и о короле, и о кардинале, и о королеве, и обо всем, одним словом. Камердинер какой-нибудь проговорится, лакомка горничная сболтнет что-нибудь и часто, чтобы получить от меня лишний персик, рассказывает мне такие вещи, что волосы дыбом становятся от удивления.
— Таким образом, вы хорошо знаете обо всем, что делается?
— Да, признаться, кое-что знаю. Да как же иначе может быть? Это ведь развлекает, нашему брату торговцу без новостей нельзя, дело такое.
— Вы очень практичный человек, — сказал Ришелье, заметив, что старик может ему пригодиться, если он сумеет взяться за него. — Что же такое говорят, расскажите мне, любезный друг!
— Гм, больше всего говорят о том, что его величество король нынче очень любит королеву. Я как-то слышал мимоходом, что дело повернулось к лучшему, и все очень радуются этому. Вы знаете отчего, милостивый барин?
— Расскажите, пожалуйста, я слушаю вас с большим интересом.
— Вот видите, ведь это означает, что мы скоро дождемся наследника, — сказал, усмехнувшись, Калебассе. — Потом говорят, что королева-мать и герцог, брат короля, очень сердиты на кардинала.
— Так, так, но за что же?
— Да он им там в чем-то поперек дороги стал. Мне часто приходит в голову, что всем придворным и вообще знати очень вредит зависть.
Ришелье не мог сдержать улыбки. Давно никакой разговор не доставлял ему такого удовольствия, как разговор с этим фруктовщиком с улицы Шальо.
— Зависть, да, да! И я то же думаю, — сказал он.
— Ну, вот видите! Каждый хочет быть первым, — продолжал Калебассе, — из-за этого, конечно, и неприятности и удивляться тут нечему. Кардинал стоит поперек дороги тем, люксембургским, ну, они и сердятся. Толкуют тоже, что кардинал терпеть не может королеву и что между ними часто бывают большие споры и ссоры, вот так же точно, как между мушкетерами и гвардейцами. Ведь каков поп, таков и приход. Как только лакеи замечают, что барин с кем-нибудь не в ладах, они сейчас же делаются врагами лакеев того человека. Это известное дело. Оттого солдаты у нас беспрестанно и ссорятся. Я хотел бы только знать, отчего же король никогда не вмешивается в это, ходят, правда, слухи, что все пляшут под дудку его эминенции кардинала. Признаюсь вам, мне бы очень хотелось хоть разок поглядеть на этого кардинала.
— Разве вы его никогда не видели?
— Один раз видел издали, в карете, но я хотел бы увидеть его так, как вот вас теперь вижу.
— Как знать, ваше желание может быть и исполнится.
— Ах, что вы! Ведь о таком высокопоставленном лице можно только слышать, а видеть его нельзя. Ну и сильный же он, должно быть, человек, черт возьми! И королем, и министрами, и герцогом вертит, как хочет.
— Так скажите же, — перебил Ришелье словоохотливого Калебассе, — вы говорите, что разные вельможи говорят о кардинале. Что же такое они говорят?
— Извольте, я вам все расскажу, только пусть это останется между нами. А главное, чтобы до господина кардинала не дошло.
— Будьте спокойны, любезный друг. Рассказывайте, я слушаю.
— Это было на прошлой неделе. Иду я однажды вечером со своей корзиной домой, — начал папа Калебассе, — вдруг мимо меня проходят какие-то двое знатных господ в дорогих плащах и тихо разговаривают между собой, но так, что мне было все слышно. Услышав имя кардинала, я стал прислушиваться. А, подумал я, и они говорят об этом чародее, по одному знаку которого всякого могут запереть в Бастилию, даже казнить. Ну и разговор же я услыхал! Не поздоровилось бы кардиналу, если бы он мог его услышать.
— Что же они говорили?
— Один говорит: «Дела-то подвигаются, недовольство растет, это недолго продлится, он скоро так упадет со своей высоты, что никогда не встанет».