Страница 55 из 127
Кончини сошел в могилу раньше ее, их дворец был разграблен и погиб в пламени пожара, имения разделили между собой наследники ее мужа. Разве здесь, на земле, возможна была беспощадная кара? Казалось, небо решило еще в этой жизни страшно наказать ее за бесчисленные преступления и на ее примере показать людям всю неотвратимость своего неподкупного правосудия.
Она понимала, что для нее нет надежды на спасение, но доказать силу своего духа она могла, оставаясь гордой и спокойной, даже на пути к эшафоту. Для этого она собрала всю свою энергию, всю силу своей непреклонной воли. Она была создана не так, как все женщины; в ней присутствовала какая-то непоколебимая твердость, отличающая ее даже среди мужчин. Колдовство ее таилось, скорее всего, в ее хитрости, властолюбии и силе характера. Она могла бы стать одной из величайших и славнейших женщин своего времени, если бы обратила свои силы и способности к добру и пользе отечества, а не к злу и преступлениям в угоду личной корысти.
В то время, как колдунья Парижа, гордо и непреклонно вынося удары судьбы, сидела в тюрьме, а народ радовался, что через три дня смертный приговор будет приведен в исполнение, герцог д'Эпернон дожидался темноты, чтобы пуститься в свое таинственное и опасное предприятие. Д'Эпернон еще никогда в жизни не бывал в той части города, где жил палач, но отлично знал, где именно она располагалась. Ему приходилось действовать особенно осторожно, потому что все и всегда избегали человека, личность и ремесло которого считались постыдными.
Опасность этого посещения состояла для д'Эпернона в том, что если бы кто-либо узнал его, или палач, отказавшись от его предложения, объявил о нем, — он неминуемо стал бы жертвой народной ярости. Народ не пощадил бы его, поскольку д'Эпернон не принадлежал к числу народных любимцев. Ему тоже приписывали деяния, которые способствовали угнетению народа, и громко говорили, что он избежал заслуженного наказания только потому, что власти не хотели разоблачать злоупотреблений, совершаемых всеми представителями знати. Если бы он еще чем-либо задел толпу, она овладела бы им, и погибель его была бы неизбежна.
Жилище палача стояло перед воротами Св. Антуана, далеко позади Бастилии, близ дороги, ведущей в Венсен. Это была почти необитаемая местность. Кое-где виднелись одинокие кусты и деревья, холмистые поля были лишь частью обработаны. Если на пути в Венсен еще можно было встретить телеги и возвращавшихся с работы крестьян, то широкая дорога, ведущая к жилищу палача, была совершенно пуста.
Около девяти часов вечера плотно закутанный в темный плащ д'Эпернон появился на этой дороге. На душе у него было неспокойно, и он держал руку на эфесе своей шпаги. Знатный и богатый человек, никогда не показывавшийся в бедных кварталах города, одиноко шагал теперь по пустынной песчаной дороге и боязливо оглядывался по сторонам. Он подошел к большому глубокому озеру, которое простиралось до самого жилища палача, окруженного стеной из грубых камней. Вокруг царила мертвая тишина. Даже старые липы, окружавшие воду, стояли неподвижно.
Подойдя к стене, д'Эпернон скоро отыскал огромные ворота. Они были на замке, но рядом оказалась узенькая калитка, которая легко отворилась. Герцог очутился на пустынном дворе, посреди которого высился дом, сложенный из таких же грубых камней, как и стена. Часть окон его была освещена. В стороне располагались сараи и конюшни, возле которых были сложены балки, доски и шесты.
Проходя по двору, д'Эпернон увидел, что из сарая вышел человек с фонарем и тоже направился к дому. Свет падал в лицо, и герцог узнал палача Филиппа Нуаре.
Герцог быстро подошел к нему, и он поднял фонарь, чтобы осветить гостя.
Филипп Нуаре узнал герцога лишь тогда, когда тот сдвинул со лба свою роскошную шляпу.
— Светлейший герцог! Здесь и в такой час! — вскричал палач, быстро и почтительно сдергивая с головы свою черную бархатную шапку.
— Молчите! Не называйте меня по имени! Никто не должен знать, что я был у вас, Филипп Нуаре!
— Так вам угодно сделать мне честь войти в дом? — с удивлением спросил Филипп.
— Непременно! Ведите же меня, мне нужно поговорить с вами по секрету. Мы будем дома одни?
— Все равно что одни, потому что старая ключница, которая живет со мною, очень глуха.
— А ваши помощники?
— Они живут вон там, — отвечал палач, указывая на один из сараев, в котором виднелся свет, слышались грубые голоса.
— Ступайте вперед и посветите мне! — приказал герцог. Филипп Нуаре направился к дому, держа фонарь так,
чтобы он освещал путь знатному гостю.
Старая ключница вышла было им навстречу, но один взгляд ее хозяина заставил ее быстро убраться.
Палач отворил одну из дверей и впустил герцога в скромную, но очень чистую комнату, затем запер за собой дверь и зажег две стоявшие на камине свечи.
— Дайте мне стул, мастер, — проговорил д'Эпернон, — я устал шагая по вашей песчаной дороге.
— Неужели вы пришли пешком, светлейший герцог? — спросил палач, предлагая гостю удобное кресло.
— Да разве мне можно было ехать, когда, повторяю вам, никто не должен даже подозревать, что я был у вас, понимаете, никто в мире.
— Вы приказывайте, господин герцог, — я исполню.
— Да, раньше так оно бывало, а что и теперь так осталось, — это вам придется доказать мне, мастер…
— Я совершенно готов к вашим услугам, светлейший герцог.
— Получили ли вы королевский указ относительно казни, которая должна произойти через три дня?
— Указа я еще не получил, но мне прислали из парламента приказание построить послезавтра вечером эшафот на Гревской площади, — отвечал Филипп Нуаре. — Я только что был в сарае и проверял доски и балки. Черная обивка уже готова, да и ремень с блоком я уже заготовил.
— А знаете ли вы, на ком вам придется в этот раз демонстрировать ваше искусство?
— Слышал я, что над вдовой маршала Кончили, которую прозвали колдуньей Парижа. Не знаю, что это за колдовство такое, только думаю, что на этот раз оно ей не поможет.
— Нет, оно спасет ее от смерти, мастер Нуаре, но только если этого захотите вы.
— Как понимать это, светлейший герцог? — спросил палач, понижая голос и устремляя на д'Эпернона свои большие темные глаза.
— Приговор, вынесенный вдове маршала, — постыдная несправедливость. Ее не могли упрекнуть ни в чем, кроме колдовства. Если бы ее сожгли, я бы молчал и был бы доволен, но такой позорящий всю Францию приговор возмущает все мои чувства, и я готов все поставить на карту, лишь бы не допустить его исполнения.
— Вы сказали, что приговор этот уже утвержден королем, — проговорил палач, задумчиво опуская голову, — теперь уже нет спасения, вы сами знаете это, господин герцог.
Лицо герцога омрачилось. Палач, сам того не подозревая, напомнил своему гостю, то бесчисленное множество смертных приговоров, которое утверждалось и приводилось в исполнение в то время, когда Кончини и д'Эпернон были министрами.
— Только вы один можете спасти маркизу, мастер Нуаре, — сказал герцог после краткого молчания, — только один вы!
— Да как же, светлейший герцог, ведь те времена, когда осужденных приводили на двор к палачу, давно прошли! Тогда было возможно сделать всякое дело, а теперь это невозможно. Приговоренные остаются в государственной тюрьме до самого утра казни, их выводят при народе и уже тогда передают мне.
— До этого нельзя и допустить, мастер Нуаре, — таинственно проговорил герцог. Он встал и, превозмогая отвращение и ужас, совсем близко подошел к палачу. — Вы должны воспользоваться этой басней о колдовстве и сделать так, чтобы исполнение приговора оказалось невозможным. Сколько получаете вы за обезглавливание?
— Десять розеноблей, кажется?
— Ну, так вы получите в сто раз больше, если сумеете каким бы то ни было способом отложить исполнение казни, — проговорил д'Эпернон почти шепотом.
Всегда неизменно спокойный и серьезный Филипп Нуаре с напряженным вниманием вслушивался в этот шалот.