Страница 4 из 4
Холмс опустил свою худую руку на гриф скрипки и тонкими, нервными пальцами принялся пощипывать струны.
— В случае смерти отца, — сказал Холмс, помолчав, — Алеша становился обладателем целого состояния. Нужны ли ему деньги? А почему — нет? Эти деньги он сможет потратить на претворение в жизнь заповедей отца Зосимы, например, заняться воспитанием и оплатить учебу того же Илюшеньки, семья которого влачит полунищенское существование, Коли Красоткина, Смурова, тех мальчиков, в которых он, да и Достоевский, видит будущее России. Так что, Уотсон, отдавая должное Алеше, надо признать, что он имел основания желать смерти своему отцу!
Где он находился в ту ночь, мы не знаем. А что, если в саду отца? Как и все, он знал об угрозах Дмитрия. Хотел ли он остановить брата? Вряд ли. Скорее, он хотел стать свидетелем свершения акта возмездия, как ему, по-видимому, представлялось убийство отца. Итак, Алеша в саду. Он видит Дмитрия, стоящего под окном с пестиком в руках. Появляется Григорий и падает наземь, сраженный ударом. Дмитрий бросает пестик и сломя голову бежит прочь. Алеша в растерянности. Очевидно, что он не собирался убивать отца, надеясь, что Божья кара придет от руки среднего брата, но с бегством Дмитрия он становится перед выбором: стать самому орудием Божиим или оставить зло торжествующим. Он выбирает первое, к тому же он в относительной безопасности — Григорий жив и покажет на Дмитрия. Алеша убивает отца, который, конечно же, открывает младшему сыну дверь, потому что если и доверяет кому-нибудь помимо Смердякова, то только Алеше. Затем Алеша оставляет на тропинке окровавленный пестик и исчезает в темноте. Убийство совершено. Подозрения, как и предполагал Алеша, падают на Дмитрия. К чему же мы приходим? Алеша становится богатым, очень богатым человеком: Дмитрий лишается права на наследство, потому что арестован и осужден, доля Ивана тоже переходит Алеше, поскольку сумасшедшие, как вам, Уотсон, конечно, известно, лишаются права наследования — все 120 000 рублей достаются младшему из братьев! Жаль ли ему Ивана и Дмитрия? Едва ли. Если вдуматься, они вполне подпадают под категорию «ненужных, вредных» людей. Почему, вынеся приговор «Расстрелять!», Алеша должен быть менее принципиален по отношению к своим братьям, которые если и лучше негодяя, обрекшего на ужасную смерть несчастного ребенка, то ненамного, являясь, по сути, людьми никчемными, суетными, лишенными цели и веры. Нет, ему не жаль их. А если поступки в месяцы, последовавшие за убийством, не более чем стремление отвести от себя возможные подозрения? Впрочем, причин для волнения у него нет. Вот как описывает его автор: «…он сбросил подрясник и носил теперь прекрасно сшитый сюртук, мягкую круглую шляпу и коротко обстриженные волосы. Все это очень его скрасило, и смотрел он совсем красавчиком. Миловидное лицо его имело всегда веселый вид, но веселость эта была какая-то тихая и спокойная». Завидное спокойствие, не правда ли, Уотсон? Обратите внимание, поворот событий избавил его от лжи и от связанных с ней угрызений совести: он искренен, уверяя всех, что Дмитрий невиновен.
Холмс принялся раскуривать трубку.
Взял свою трубку и я. Крепкий «морской» табак не помог мне разобраться в переплетении фактов, предположений, догадок, которые обрушил на мою бедную голову Шерлок Холмс.
— Однако, истины ради, — вмешался в мои беспорядочные мысли голос Холмса, — надо признать, что многое в романе противоречит версии, что убийца — Алеша. Я мог бы привести ряд доказательств его невиновности, но ограничусь тем, что заверю вас в их серьезности, можно сказать, неопровержимости.
Я растерянно посмотрел на Холмса:
— Но кто же тогда убийца?
— Может быть, права госпожа Хохлакова, и убийство совершил Григорий.
— Но ему-то зачем?!
— Слуга, «маленький человек», что мы о нем знаем? Ущемленное чувство личности, попранное человеческое достоинство
— все это могло породить в его душе ненависть к самодуру и хаму, каким был Карамазов-старший. Хотя, возможно, ничего этого и не было, но рана, нанесенная Дмитрием, лишила Григория рассудка, и, странным образом видоизменившись, боль, страх, гнев обратились против ничего не подозревающего Федора Павловича. Другими словами, убийство было немотивировано и совершено в состоянии аффекта. Не исключено, что именно так и было на самом деле. Кто знает… Я ахнул.
— Так вы не знаете, кто убил?
— Разумеется, нет! — сказал Холмс и тут же добавил, лукаво прищурившись: — Зато это известно вам, Уотсон.
— Мне?!
— Конечно! На мой вопрос об убийце вы незамедлительно дали ответ — Смердяков. Я не вижу достаточно весомых причин, чтобы вы отказывались от первоначального мнения.
— Позвольте, Холмс, но вы же доказывали…
— Мой дорогой Уотсон, менее всего я стремился доказывать чью-то вину, я лишь хотел наглядно показать, что сюжет романа несовершенен, поскольку в ряде случаев нарушены причинно-следственные связи. И ничего больше! Теперь я понимаю, что напрасно сделал это, невольно поставив под сомнение достоинство романа, но, поверьте, я и в мыслях не держал этого! И обещаю вам, Уотсон, что постараюсь поскорее забыть эту, возможно, замечательную книгу, которая окончательно убедила меня, что я все-таки ничего не понимаю в литературе, и в будущем анализировать поступки живых людей, а не литературных персонажей. Однако вижу, что утомил вас. Ну что ж, предугадывая вашу просьбу, я сыграю «Песни» Мендельсона.
Холмс поднял скрипку, взмахнул смычком, и наша уютная квартира в доме № 221-6 по Бейкер-стрит наполнилась чарующими звуками музыки.