Под флагом ''Катрионы''

– Заключенных кормят, сэр, но… дайте немного смотрителю тюрьмы, и он разрешит всё что угодно.

– Смотритель пьяница?

– Как все, на кого возложена ответственность, сэр. Дайте ему пять долларов, не больше. Не развращайте наших людей, сэр.

Сперва Стивенсон посетил раненых в госпитале – одноэтажном каменном доме в европейской части острова. Входные двери госпиталя были на ключе, ключ хранился у начальника охраны – сержанта американской армии. Стивенсон подумал: «Ему надо давать?» – и сунул в руку сержанта доллар. Произошел фокус: моментально в другой руке появился ключ, которым и была отперта дверь. Раненые, они же и подследственные, лежали на полу, укрытые лохмотьями. Воздух в помещении был настолько тяжел и испорчен, что Стивенсон в первые минуты едва не потерял сознания. Еще один доллар распахнул окна, забранные решетками, а обещание «не забыть и всегда помнить» немедленно привело каких-то людей с мисками, в которых дымилась похлебка. Раненые подняли головы, привстали, увидели Стивенсона.

– Тузитала! – произнес один, протягивая к нему руки.

– Тузитала пришел! – громко сказал другой; голова у него была забинтована и отнята левая рука. Он вскочил с пола; за ним поднялись и другие, не обращая внимания на еду. Спустя минуту Стивенсон был окружен ранеными воинами Матаафы; они смотрели ему в глаза, и в этих больших, широко раскрытых восторгом и радостью глазах набухали слезы; они катились по щекам, и никто не утирал их, никто их не стыдился, и вот не выдержал и Стивенсон.

– Друзья! – всхлипнув, произнес он. – Мои храбрые друзья! – и замолчал. К нему протянулись руки; он пожимал каждую и что-то говорил, что – и сам не знал и вспомнить не мог; какие-то хорошие, нежные слова, продиктованные сердцем. Только спустя несколько минут он успокоился и сказал, что все они скоро будут на свободе, их выпустят из этой тюрьмы, лицемерно называемой госпиталем.

– Я буду говорить с большими начальниками, – заявил Стивенсон. – Я буду писать моему правительству и требовать справедливости и мщения. Да, – подумав немного, сказал он, – и мщения. До свидания, друзья! Сегодня вечером вам выдадут чистое белье и хорошую еду. Я приду еще раз и проверю.

При этом он взглянул на сержанта. Американец смотрел на него и улыбался. Стивенсону очень хотелось сказать ему что-нибудь обидное, грубое, оскорбить его только за одну эту улыбку, но он сдержался, понимая силу сержанта и тех, кто стоял за ним, и полнейшее свое бессилие в данную минуту. Но он не мог не пообещать своим друзьям того, что уже обещал, и теперь, выходя из госпиталя, размышлял о дальнейших шагах своих: куда идти, с кем говорить, что делать?

Он побывал у начальника тюрьмы, и тот разрешил принести Матаафе и его свите не более одной корзины продуктов питания. Стивенсон, не желая шутить, спросил, какой величины должна быть эта корзина. Начальник тюрьмы серьезно ответил:

– По силам одного человека, сэр.

Стивенсон пожалел, что не взял с собою Семели: этот гигант и силач мог принести на своей спине тяжесть не менее ста восьмидесяти килограммов весом. Получив письменное разрешение на свидание с Матаафой, Стивенсон направился к представителю редакции английской газеты, но принят не был – по той причине, что фамилия нежданного гостя внушила представителю неподдельный ужас: Стивенсон, тот самый Стивенсон, о котором уже пишут во Франции и Австралии, чей портрет раскупается всюду нарасхват, Стивенсон, относительно которого представитель еще не имел точных инструкций от своего начальства. Бог с ним, еще наживешь неприятностей, потеряешь место, скомпрометируешь себя в глазах цивилизованного общества! О этот Стивенсон! Написал несколько превосходных романов, а потом женился на взбалмошной американке, принесшей ему целый выводок детей от первого брака, и вдруг записался в бунтовщики! О нем уже пишут в еженедельниках; карикатура на него помещена в одной бойкой лондонской газете: восклицательный знак, на нем пробковый шлем, позади кокосовые пальмы. Подле восклицательного знака угодливо изогнулся знак вопросительный – коричневого цвета… Глупо, но смешно и полно смысла. Великолепна подпись: «Стивенсон на своем острове сокровищ». Бог с ним, с этим Стивенсоном! Романтики ненадежны. Гюго, например…

Остров Джалут отличался от Уполо тем, что он почти начисто утерял свои природные и туземные, как тогда выражались, черты, – много каменных домов, парков, церквей; широкие улицы и магазины и даже рекламы, о чем позаботились американцы, себе самим напоминая о том, что каждому с детства хорошо известно. Туземное население было оттеснено к берегу океана и представляло собою своеобразную «людскую» в огромной барской квартире. Стивенсон одиноко бродил по острову, не чувствуя усталости и голода, – он весь был как натянутая струна, как тетива лука, как… подобные сравнения приходили ему в голову по привычке, он всегда и всё сравнивал, всему искал точное определение и любил наблюдать за собою, не делая себе никаких послаблений и скидок.

«Приехал – и действуй, – говорил он себе, направляясь к тюрьме, где сидел Матаафа. – Не надейся на амнистию, выручай тех, кто любит тебя и кого любишь сам. У тебя есть деньги – страшнейшее оружие в руках умелого человека. Ты уже проделал первый опыт в госпитале – умей повторить его в тюрьме!»

Ему казалось, что повторить его значительно легче: там доллар, здесь, наверное, десять, а может быть, и сотня. Большие дела – большие деньги. Тьфу, какая гадость! Но так уж устроено, организовано, принято. Матаафа в тюрьме, а Шнейдер и его коллеги на свободе. Следует подумать об этом сюжете, – его можно вставить в роман о судье и его сыне. Судья и сын… Гм… Простейшие фигуры становятся символами, сама жизнь заботится об этом. Не тот судья, кто судит, а тот, кто сидит на скамье подсудимых. Он еще молчит, он стоя слушает смертный приговор и покорно сует голову в намыленную петлю. Но…

Что «но»? А то, что обвиняемых много, судья один.

… Корзина с мясом, рыбой и кокосовыми орехами уже заказана и должна быть доставлена в тюрьму не позже пяти вечера. Сейчас пятый в начале. Стивенсон одиноко бредет по улице. По каким улицам он только не ходил! В каких городах только не побывал! И где ему еще доведется побывать!..

– Довольно, устал, – вслух произнес он и остановился.

Кажется, это здание с круглой башенкой в углу и есть тюрьма. Да, это тюрьма; и (забавно и невероятно) в квадрате из прутьев решетки в круглом окне первого этажа башенки показывается голова Матаафы. Стивенсон закрыл глаза, отступил на несколько шагов, чтобы лучше видеть то, что могло оказаться привидением, снова открыл глаза, взглянул на башенку: Матаафа обеими руками держится за прутья решетки и смотрит на Тузиталу. Если он скажет хоть одно слово – он не привидение, и то, что абсолютно невероятно в романе, естественно и обычно в действительности…

– Матаафа! – крикнул Стивенсон и, сняв шляпу, помахал ею.

– Тузитала! – ответил заключенный. – Это не сон?

Да, это Матаафа, он даже нарушил традицию: задал вопрос и ждет ответа.

– Это не сон, друг мой, – сказал Стивенсон. – Корзину получили?

Голова Матаафы вдруг скрылась. Секунд пять видны были руки, но и они исчезли. «Привидение, если не ошибаюсь, – подумал Стивенсон, – по частям не исчезает. Да и что, в самом деле, удивительного! Ведь я не в Англии, – здесь всё проще…»

Действительно, здесь всё проще, почти по-домашнему, хотя тюрьма всё же есть тюрьма, и Матаафе досталось за трехминутное удовольствие посмотреть на мир божий в окно. Стивенсона провели в камеру и закрыли за ним дверь на замок. Матаафа кинулся на шею Тузитале.

Они разговаривали ровно полчаса. Стивенсон сразу же предложил свой план побега Матаафы из тюрьмы. Матаафа отклонил его, сославшись на хорошо проверенные слухи об амнистии: Англия не желает ссориться с общественным мнением внутри своего государства и дразнить Германию. Кроме того, она не желает превращать заключенных в мучеников. С нее довольно и того, что островитяне убедились в бессмысленности своих намерений: малые дети должны жить под присмотром разумных взрослых.