Страница 39 из 74
– И обстановки, – закончил Хьюлет. – Куда-нибудь на Тихий океан, к диким. Тогда я ручаюсь, что вы проживете еще десять и даже двадцать лег.
– А если останусь здесь? – Стивенсон чуть выпрямился.
– Здесь подле вас такие дураки, как я, – ответил доктор и помог Стивенсону надеть фуфайку. – Но даже и умные не спасут вас здесь, – поправился он. – Немедленная перемена обстановки, Лу! Я много теряю, – я не увижу вас здесь, но буду знать, что где-то вы живы и здоровы…
Часы гулко и с удовольствием пробили восемь раз. Доктор вытащил из жилетного кармана толстые часы-луковицу; на них было восемь без десяти минут.
– Ваши торопятся, – сказал он, засовывая часы в карман.
– Ваши отстают, – сказал Стивенсон.
– Моя луковица – сама точность, – назидательно отпарировал доктор Хьюлет.
– Мои часы проверены мастером: он приходил дней пять назад, – не уступал Стивенсон. – Часы сделаны по заказу моего деда, сэр! За тридцать дней они ушли всего на три минуты.
– Моя луковица… – начал доктор.
– Мои часы, – перебил Стивенсон и рассмеялся, увидев на глазах доктора слёзы. – Мой дорогой больной, – участливо проговорил он, – нервы ваши и без того испорчены, поберегите их! Ваши часы…
– Мои часы ни к черту не годятся, – плаксиво заявил доктор, щекой своей прижимаясь к плечу Стивенсона.
– Нет, это мои часы врут и торопятся, – сохраняя полнейшую серьезность, милосердно и кротко проговорил Стивенсон. – Ваши часы достойны романа, сэр! Немедленно поставлю свои по вашим! Боже, какие удивительные, какие точные у вас часы, сэр!
Доктор Хьюлет прыснул в подставленную ладонь и засеменил к выходу. Стивенсон проводил его до холла, – дальше доктор не пустил.
– До свидания, мой старый друг, – сказал Стивенсон. – Я очень люблю вас!
Вошел слуга с почтой: два письма, книга молодого поэта из Парижа, французская газета. Стивенсон любил Францию – страну превосходных романистов и искусных рассказчиков. «Не родись я в Эдинбурге, мне хотелось бы родиться в Париже», – часто говорил он. Развернув французскую газету, он прочел в отделе книжных новинок длинный список романов и повестей и среди них нашел имя одного из любимых своих писателей – Жюля Верна, и далее в строку – «Робур Победитель». Указано издательство, цена книги.
– Верну пятьдесят восемь, мне тридцать шесть, – произнес Стивенсон, сам не зная, с чего и для чего сделал он этот подсчет. – Верн здоров и ежегодно выпускает два романа, а я видел во сне готовый рассказ и прошу помощи у рояля, воспоминаний… Странно, – что такое сон? Не есть ли это своего рода кладовая излишков наших реальных, земных впечатлений?..
Он лег на диван, вытянулся, закрыл глаза. Чуть приоткрыв дверь, заглянула Фенни. Ровное, без хрипа и пауз дыхание мужа успокоило ее. Он спал, и ему опять снился доктор Джекил; он был очень похож на старого Хьюлета – милого, доброго доктора, обладателя часов-луковицы, которые в сутки отстают до четверти часа…
Глава вторая
От Гавра до Портсмута – 180 километров
Умер сэр Томас.
Уехала к себе на родину Фенни. Оттуда, из Калифорнии, она писала мужу: «…я на своей, не чужой земле, и тоска отступает от меня, дышать становится легче. Я скоро вернусь, не скучай…»
Стивенсон не скучал. Смерть отца глубоко потрясла его.
«Я выбит из привычной, мирной, уютной колеи и принужден искать забвения в работе, – писал он Кольвину. – Я с разбегу кидаюсь на гребень волны певучего ритма, которому строго подчиняюсь всю жизнь, запираю двери моего дома, закрываю окна ставнями, надеваю теплый халат и, покашливая в платок, чтобы никто не слышал и не соболезновал, сажусь за работу…»
В посвящении своего нового романа «Похищенный» Стивенсон, обращаясь к своему другу Чарльзу Бакстеру, написал:
«… Прошлое звучит в памяти во время перерывов среди текущих дел и занятий. О, как оно звучит! Пусть же это эхо зовет Вас всё чаще и чаще, и пусть оно пробудит в Вас мысли о Вашем друге Р.Л.С».
Середина восемнадцатого века – годы владычества героев Вальтера Скотта – властно манила к себе Стивенсона характерами людей, приключениями в горах Шотландии и на море, высокими чувствами, лишенными низменных страстей, и – низменными страстями, побеждаемыми чувством долга и бесстрашия. «Низкими страстишками моих героев я уплачу дань современности, – рассуждал Стивенсон, – в зеркале моего романа отразится прошлое, его величие и блеск, а позади, в свинцовой тьме, торгашеский дух современного буржуа, лишенного героизма и кусающего себе локти, – фокус, которого не умели проделать сто лет назад… Я пишу книгу не для школьной библиотеки, а для чтения зимними вечерами, когда занятия в классах уже окончены и приближается время сна…»
Приближалось время сна. Стивенсон входил в комнату матери, целовал ее руку; мать ласкала голову сына; они желали друг другу спокойной ночи.
Растворить бы ставни! Настежь окна и двери!
Проклятый туберкулез!
Никто не знает и даже не догадывается о том, каких сил, сколько энергии, как много притворства требуется для того, чтобы разговаривать с людьми, улыбаться, вслух презирать одно и радоваться другому, чтобы, вообще говоря, жить. И если бы не призвание, ежедневно вкладывающее в руку перо, если бы не сознание и ощущение долга перед собою и людьми, если бы не обилие картин, мыслей, образов, заполняющих сознание, если бы не предчувствие скорого конца, – жизнь показалась бы пустым, ненужным даром.
Французский журнал в статье о Стивенсоне назвал его «светлым именем», и это льстит и поощряет. Десятое издание «Острова сокровищ» дает возможность спокойно писать, читать, не думать о завтрашнем дне. О, если бы быть здоровым!
Спустя два месяца после того, как был начат «Похищенный», французский скульптор Роден встретил Стивенсона в Париже и пригласил к себе в мастерскую.
– Вы кашляете, мой друг, – заботливо произнес Роден – бородатый сорокапятилетний здоровяк, очень похожий на Гюго. – На лбу у вас испарина… Вы простужены?
– На всю жизнь, месье, – ответил Стивенсон, откашливаясь, как вполне здоровый человек. – Мне с моими силами было бы трудно, почти невозможно справиться вот с этими глыбами мрамора. Молоток выпал бы из моих рук, месье, или я такого нарубил бы…
– Но ведь перо тяжелее молотка, – сказал Роден, – и слово – менее податливый материал, чем мрамор, – в том смысле, что кусок мрамора – вот он, а слов много! И они вьются над вами, а мрамор покорно лежит. Я поражаюсь вам, месье, меня восхищают ваши книги!
– Счастлив слышать это от вас, месье, – растроганно проговорил Стивенсон. – Я очень болен, мне всегда необходима чья-то рука на моей груди – добрая и теплая, как ваша…
Комплименты, похвалы, банкеты, приглашения на премьеры в Большую оперу и Французскую комедию, письма с просьбами автографа и даже признания в любви. Стивенсон смеется: «Они полюбили мои книги, не меня! О, какая власть дана книгам! Наматывай это себе на ус, Луи!»
Знобко, неспокойно и всё чего-то ждешь… Однажды Стивенсон сел в полночь в поезд и утром прибыл в Гавр. Здесь у него не было ни родных, ни знакомых, но здесь, стоя на берегу Ла-Манша, можно было вглядываться вдаль, угадывая в сыром, сером тумане очертания Англии. Не так и далеко – каких-то сто восемьдесят километров до Портсмута, ближе, чем от Глазго до маяка «Бель-Рок». В хорошую, ясную погоду в морской бинокль можно разглядеть очертания берегов, извилистую полоску на зыбкой кромке горизонта. Англия… Шотландия… Родина… Там все, без чего невозможно жить и работать. Но там работать невозможно, потому что нельзя жить именно там, на родине. Так говорят врачи. Их слова подтверждает и физическое состояние. Во Франции дышится легче. Может быть, поселиться во Франции, где-нибудь в Провансе или Нормандии? Невозможно, этого не захочет Фенни. Доктор Хьюлет тоже будет протестовать. Необходимо ехать на острова в Тихом океане. Это хорошо в мечтах, туда тянет воображение, но…
Взвыла сирена, зажглись огни на маяках: один дает проблеск через две секунды, что означает: «Там, где я, опасно!», другой через секунду, а это означает: «Обойди меня справа!» Сеет редкий, крупный дождь. Истошно кричит пароход; ему отвечают и слева, и справа, и откуда-то из тумана. Стивенсон читает эти сигналы и вспоминает тот вечер, когда он расставался с Кэт Драммонд. Как часто она вспоминается, Кэт Драммонд! Очевидно, по отношению к ней совершена несправедливость, Кэт обижена, оскорблена… Вспомни, Луи, разговор с отцом (да будет мир его душе!), запрещение жениться, вспомни собственную свою нерешительность, малодушие, блестящие от слез глаза Кэт, – а как кричала в тот вечер сирена, с какой силой выл и рвал ветер, сколько скорби и муки было в беззащитной, тонкой фигуре Кэт!..