Закон волка

И он первым оборвал связь.

Кто утверждает, что самой недоступной тайной для каждого человека является день и час его смерти, тот глубоко заблуждается. После телефонного разговора с господином Гурули я уже мог сказать совершенно определенно: если ничего не менять и отдать себя во власть судьбы, я погибну послезавтра, в восемь часов вечера, у ног морских десантников. Скорее всего меня пристрелят из окна автомобиля, а труп сбросят с обрыва в море.

Леша ждал меня в сквере у памятника бронзового Ленина. Он был готов ехать со мной к коммерческому директору, но, увидев мою кислую физиономию, понял, что наша поездка отменяется.

— Что? — спросил он, складывая на груди руки.

— Меня, кажется, приговорили к смертной казни, — ответил я и вкратце рассказал Леше о разговоре с Гурули.

— Ненормальный! — схватился Леша за голову. — Разве можно так давить на этих людей? Чего ты этим добился?

— Гурули знает, что мой вклад — фиктивный. Его намеки и иронию можно объяснить только этим.

— И какой можно сделать вывод? — задал Леша свой любимый вопрос.

— А такой, что милиция была очень права, когда арестовала его, и не права, когда отпустила.

— По-твоему, убийца — он?

— Возможно, возможно. — Я рассеянным взглядом скользнул по памятнику. — Хорошо бы устроить очную ставку и показать этого Гурули «начальнику лагеря». Я больше чем уверен, что мой бомж узнает в Гурули любовника Татьяны. И второй вопрос: имеет ли Гурули доступ к наркотикам? Если на эти вопросы мы получим положительные ответы, можно будет сказать, что круг замкнулся. Мой бродяга на сегодняшний день — единственный свидетель, если не считать пропавшей Танюши.

— Ты всерьез думаешь, что милиция снова посадит Гурули за решетку?

— Конечно, ей будет это не совсем просто сделать. А с другой стороны, угрозы Гурули обнародовать списки высокопоставленных вкладчиков из-за решетки не так уж будут и слышны. А до суда дело может и не дойти.

— Как это — не дойти?

— А так. Внезапный сердечный приступ — и коммерческого директора вынесут из сизо ногами вперед. Он это хорошо понимает и постарается сделать все, чтобы за решетку попал другой. Любопытно вот еще что: почему Гурули до сих пор не за границей? Чего он ждет, обладая гигантской суммой?

Я взглянул на Лешу и понял, что его внимание потихоньку рассеивается. Кажется, он думал уже не столько о том, почему Гурули не уехал за границу, сколько о пиве и пляже. Все верно. У человека отпуск, а я навязываю ему свои дурацкие вопросы. Убийство Милосердовой для Леши — все равно что детективный роман для курортника. Его интересно почитать, но в меру. А потом захлопнуть книгу и пойти к морю за телесными удовольствиями.

Мы расстались здесь же. Я заскочил в милицию, чтобы рассказать Кнышу о разговоре с Гурули, но Володя был занят — сидел в классе для инструктажа. Махнул мне рукой.

— Будь дома, я тебе позвоню!

Я вышел, как и зашел, — через главный вход. Митинг закончился, эмоции обманутых вкладчиков поутихли, и они разошлись по своим домам. На асфальте лежал надорванный лист бумаги: «Гурули! Где ты закопал денежки?»

Я вернулся в Уютное пешком. Если Кныш предупредил, чтобы я был дома, значит, он хотел сообщить мне нечто интересное, что не терпело отлагательства. Я почти машинально разделся в прихожей и пошел под холодный душ. Мне казалось, что голова уже распухла от изобилия информации, в которой я постепенно переставал ориентироваться. Новые факты наслаивались на старые, и те уже не казались интересными и в какой-либо мере полезными. Это говорило одновременно о двух вещах: о том, что я устал, и о том, что я так и не научился систематизировать факты, то есть из нескольких мелких делать один веский. Подсознательно мне хотелось вместе с потом смыть и всю память, нашпигованную спутавшимися и противоречивыми мыслями, выводами и предположениями, а затем, выйдя из душевой и вытеревшись полотенцем, начать работу над делом об убийстве Милосердовой заново.

Звонка от Кныша мне пришлось ждать довольно долго. Если в отделении совещаются по Два-три часа, то я глубоко сочувствую нашей доблестной милиции.

Кныш, как только я поднял трубку, сразу перешел к делу:

— Записывай: Симферополь, Ялтинское шоссе, дом сто двадцать восемь. Блинов Евгений. Отчества и телефона не знаю.

— Кто это? Зачем он мне нужен? — спросил я, едва успев записать адрес огрызком карандаша на подоконнике.

— Это патологоанатом, — негромко ответил Кныш и замолчал, полагая, что мне теперь все стало ясно. Но я все же не мог сообразить, как мне использовать этого патологоанатома. — Ну что тебе не ясно? — добавил Кныш в тишину. — Он занимался убитой и может рассказать тебе кое-что любопытное. Только на меня не ссылайся, понятно? И поезжай к нему сегодня же, сейчас же, а то он свалит в командировку в Киев.

«Интересно, — думал я, выходя на улицу, залитую липким зноем, — а как я представлюсь этому патологоанатому, если не буду ссылаться на Володю Кныша?»

Как раз в это время напротив меня остановился рейсовый новосветский автобус. На нем можно было доехать до обсерватории, откуда пешком спуститься к морю, к палаточному городку хиппи. Я еще не знал, как организую «очную ставку», как буду уговаривать моего бомжа отправиться послезавтра в Морское, к разбитому памятнику, где в восемь часов вечера наверняка прозвучат выстрелы.

20

Для меня, человека нетерпеливого, спускаться с горы намного труднее, чем подниматься. Вниз тело само летит, и кажется, что стоит только посильнее оттолкнуться ногами, как легко воспаришь над склоном, поросшим можжевеловыми кустарниками и кипарисами, а затем спланируешь на берег. Но приходилось все время притормаживать, противиться земному тяготению, мелко перебирать ногами, подобно инвалиду, бегущему за отходящим трамваем, петлять между темно-зелеными пятнами стланика, ветви которого цеплялись за ноги и царапали кожу.

У меня как будто все начинало складываться, и я боялся новых фактов, которые могли бы не вписаться в стройную схему, как неожиданный поток нестандартных фигур в игре «Тетрис», которые сыпятся сверху непрерывным потоком, и ты не знаешь, куда их воткнуть, чтобы не нарушить гармонию уже возведенного строения. Потому к встрече с патологоанатомом я относился с некоторым суеверием — как бы он не выложил мне такого, что сразу разрушит хрупкое достижение в моем частном сыске.