Закон волка

— Ну ладно, кайфолюб, — жестко сказал я. — Наш разговор только начинается. Я из тебя всю душу вытрясу. Ты у меня о «косяке» до конца своей поганой жизни мечтать будешь…

— Ну чего ты распалился?! Чего?! — почуяв угрозу в моем голосе, заволновался бомж и на всякий случай привстал. — Чего ты сразу про «косяк» гонишь? Чего к стенке припираешь?

— Слушай же, вобла сушеная, — произнес я, глядя в голубую бездну глаз бомжа. — Твоя Танька подозревается в убийстве банкирши.

Если станешь что-то скрывать и валять дурака, то пройдешь по делу как соучастник.

— Ага, соучастник-фуясник, — закивал он головой. — Я за Таньку не в ответе. Я ей не папа. Приехала — уехала, мне до нее дела нет.

— Тогда чего же ты, как червь навозный, извиваешься?

— Да я как на духу все отвечаю, а ты цепляешься, как креветка за плавки! Неделю как ушла. С мужиком. Ну, не помню я его, не помню, не дал Бог светлой памяти!

— Не только памяти. И мозгов он тебе не дал, — вздохнул я. — Этот мужик много раз бывал здесь?

— Два… Или пять. Придет, свистнет, а Танька все дни напролет в воде сидит. Он свистнет, а она голой из воды выскочит, как селедка на крючке, шорты на задницу натянет — и к нему. День или два ее нет. Ну, это ясно, чем занята, — свой кошачий хвост как можно выше задирает, то есть тащится, как молодежь нынче говорит. Придет — отсыпается под навесом. Я ее чайком отпаиваю. У нее глаза бешеные, сама как дурная, хохочет все время, и еще пару раз рвало ее сильно. Я думал, что помрет.

— Она баловалась «косячком»?

— «Косячком»? — переспросил бомж и наморщил лоб. — Упаси Господь!

Я схватил палку и шарахнул ею изо всех сил о камень. Два обломка, вращаясь, как пропеллеры, пронеслись перед самым носом бомжа.

— Не ври, дядя! Не ври! — крикнул я. Он попятился от меня, бормоча под нос:

— Да что ж ты нервный такой? Зашибешь ведь невинного! Размахался, как дирижер! Зачем мне врать? Я как на духу… Она это… кололась.

— Что она себе вводила?

— Не знаю, — покачал головой бомж. — Мамой клянусь, не знаю. Я эту штуковину, — он кивнул на пластиковую коробочку, — не признаю. Я покурить люблю, водочки выпить, а чтоб колоться — нет, никогда. Не приучен, не умею, да и страшно в свое живое тело иглу втыкать… На, гляди!

Он развернул свои руки ладонями вверх и протянул их мне. Следов уколов в самом деле не было.

— Ну ты ведь должен был видеть, как она набирает в шприц жидкость?

— Видел, да, — закивал бомж. — Из коробочки брала шприц и набирала в него жидкость.

— Откуда? Из этого пузырька? Бомж покачал головой.

— Нет. Это спирт, я его на язык пробовал. Она им ватку смачивала и руку протирала. Гигиена. Танька вообще чистая девчонка. Все любила намыливаться каждое утро. Войдет в море — и давай шампунем себя поливать. Из-под пены даже не разглядишь, что голая. Все равно что кружка пивная. Бутербродов наделает, но перед тем, как меня угостить, заставляла руки с мылом помыть…

— Да хватит про гигиену! — не дослушал я. — Чем она наполняла шприц?

— Какой-то фуевиной. Из ампулы.

Я снова взял в руки пластиковую коробочку и вывалил ее содержимое на землю.

— Где она хранила ампулы?

— Откуда я знаю, где… Да нигде! Чего их хранить? Это ж не ценные бумаги. Принесла, укололась — и пошла купаться.

— Ампулы ей давал любовник?

— Не знаю. Утверждать не стану. Может быть, и любовник.

Я стал ходить вокруг тента, внимательно глядя себе под ноги. «Начальник лагеря» следил за мной. Я поднялся выше, на небольшой каменный уступ, похожий на ступеньку. Под ногой хрустнуло стекло. Я склонился и поднял округлый кусочек ампулы.

— Это? — спросил я бомжа.

— Это, — кивнул он.

На стекле можно было разобрать всего четыре буквы: «ОПОЛ».

— Скорее всего омнопол, — предположил я. — Это наркотик, болеутоляющее.

Бомж пожал плечами.

— А мне что омнопол, что фуепол — без разницы.

Я завернул осколок в газетный обрывок и спрятал в карман.

— В какое место она колола?

— Не в зад же, конечно! В вену, — и он похлопал себя по сгибу руки.

— Приду я к тебе сегодня ночевать, синеглазенький, — сказал я наркоману. — Будем вместе Таньку встречать.

— А она не обещала сегодня вернуться, — отпарировал бомж.

Я мысленно рассчитывал время. До лодочной станции я долечу минут за пять. Сдать «Я маху» — дело одной минуты. От станции по Новосветскому шоссе до обсерватории — двадцать — двадцать пять минут бега. С Димой пока ни о чем говорить не буду, Дима от меня никуда не денется. А вот Танька может упорхнуть, если вдруг появится на диком пляже раньше меня и «начальник лагеря» расскажет ей обо мне. Но этого нельзя допустить.

— Слушай, дружище, — сказал я ему, кладя руку на худое плечо. — Я вернусь скоро. С водкой, колбасой, хлебом и солеными огурцами. Колбасу мы порежем на кружочки, а огурцы будем есть целиком — так они лучше хрустят. Ты представляешь, как вкусно заедать водку солеными огурцами?

Бомж шумно втянул слюну.

— Э-э, — боясь поверить и поселить в своей душе надежду, протянул он. — Врешь. С какой такой стати ты станешь меня водкой угощать?

— Но я же дал тебе деньги? Принесу и водки.

— Это ж сколько тебя ждать?

— Минут сорок. От силы час.

— Не, не принесешь, — отмахнулся бомж.

— Слово мента даю.

— А я что? Что я тебе буду должен? Не так же просто ты станешь водкой угощать? Так ведь?

— А ты должен будешь всего лишь задержать Таньку, если она появится, до моего прихода.

«Начальник лагеря» думал. Я поставил перед ним омерзительную по своей сложности задачку. Я был уверен, что он не станет долго уламывать свою совесть, ведь водка с солеными огурцами для него была высшей ценностью.

— Нет, — вдруг покачал он головой и сам чуть не заплакал от обиды. — Не стану я Таньку удерживать. Кто я ей — папа родной, что ли? Мы чужие люди, пусть летит вольной птицей куда хочет. Кто я ей? Встретились и разошлись, как облако с горой.

Я смотрел в голубые глаза бомжа и не испытывал ни раздражения, ни злости, ни желания оскорбить его.

— Черт с тобой! — буркнул я, понимая, что теперь только удача и мои быстрые ноги могут помочь мне, и побежал к морю, где мягко покачивалась на волнах «Ямаха».