Страница 3 из 4
– Малер!
Он не пошевелился, но она никогда не могла просто оставить его в покое.
– Малер, ты что, заболел?
В болезни она не верила, хотя отец Малера несколько лет назал умер от рака; вся беда, утверждала она, полностью полагаясь на собственные ощущения, в его бесконечных раздумьях. Сама она никогда не болела, даже роды, даже те два выкидыша, что у нее случились, прошли совершенно безболезненно, даже весело. Так что с ее точки зрения боли не существовало совсем, существовал лишь страх перед болью, а на страх можно не обращать внимания. Однако она понимала, что Малер, как и его отец, никогда не мог избавиться от этого страха.
– Дорогой мой, – прошептала она, – не следует так терзать себя.
– Что ты, со мной все в порядке. – Все в порядке, все хорошо, абсолютно все в полном порядке.
– Это из-за Иренталя?
Она все-таки произнесла это имя, упомянула умершего, допустила существование смерти, позволила ей войти в эту комнату! Он ошеломленно смотрел на нее, переполненный благодарностью. Она вернула ему способность разговаривать.
– Да, – заикаясь проговорил он, – да, из-за него. Из-за него. Я не могу с этим смириться…
– Ты не должен надрывать себе сердце, милый. – Она погладила его по руке. Он сидел неподвижно, страстно желая, чтобы его приласкали, успокоили. – Это ведь не твоя вина, – сказала она, и в ее голосе вновь тихонько прозвучала знакомая экзальтация.
– Ты бы все равно ничего не смог сделать, никак не смог бы изменить положение вещей, и теперь тоже не можешь. А он каким был, таким и остался; может быть, он даже хотел этого ареста, ведь он такой беспокойный, бунтарь. Он пошел своим путем. А тебе нужно придерживаться реальной действительности, подчиниться неизбежному, Малер. Судьба вела его иным путем, чем тебя. Твой путь ведет домой. Так что когда ты поворачиваешься ко мне спиной и не желаешь со мной разговаривать, дорогой, то отвергаешь не меня, а собственную судьбу. В конце концов, у нас теперь ничего не осталось – кроме друг друга.
Он ничего не ответил, горько разочарованный, охваченный чувством собственной вины по отношению к матери, которая действительно полностью зависела от него, и по отношению к Иренталю и Провину, от которых он все пытался сбежать, путешествуя по несуществующей дороге в одиночестве и молчании. Но когда мать снова воздела руки и то ли продекламировала, то ли пропела: «Нет зла в этом мире, все в нем свершается не напрасно – если только посмотреть на него без страха!», в Малере что-то сломалось, чувство вины улетучилось без следа, и он встал.
– Это возможно только в одном случае: когда ты слеп, – сказал он и вышел из дому, хлопнув дверью.
Он вернулся пьяным, распевая песни, часа в три ночи. И проснулся слишком поздно, чтобы успеть побриться, и все-таки опоздал на работу; а после ланча в офис вообще не вернулся – сидел в людном полутемном баре, что за Дворцом Рукх. Сюда они с Иренталем обычно заходили перекусить днем и заказывали пиво и селедку. Когда к шести часам в баре появился Провин, Малер был уже снова пьян.
– Добрый вечер, Провин! Выпьете со мной?
– Спасибо, с удовольствием. Дживани сказал, что вы, возможно, здесь.
Они молча выпили, сидя рядом, притиснутые друг к другу толпой посетителей. Потом Малер выпрямился и торжественно произнес:
– Зла в этом мире не существует, Провин!
– Вот как? – изумился Провин, улыбаясь и глядя на него.
– Да. Никакого. Люди попадают в беду из-за своих высказываний, так что, когда их расстреливают, это их собственная вина, верно? И ничего страшного тут нет. А если же их всего лишь сажают в тюрьму, то тем лучше: в тюрьме легче хранить молчание. Если никто не будет говорить, то никто не будет и лгать, и на самом деле, зла по-настоящему действительно не существует – только ложь. Зло – это ложь. Нужно просто молчать, тогда мир сразу станет добрым. И все вокруг станут хорошими и добрыми. Полицейские – хорошие ребята, у них есть жены и дети, тайные агенты – тоже хорошие люди, настоящие патриоты, и солдаты тоже, и государство у нас хорошее, а мы хорошие граждане великой страны, только рот раскрывать попусту не нужно. Не стоит разговаривать друг с другом, не то невзначай соврешь. И все испортишь. Никогда ни с кем не разговаривайте. Особенно с женщинами. У вас есть мать, Провин? У меня нету. Меня родила девственница, причем совершенно безболезненно. Боль – вранье, ее не существует… ясно? – Он стукнул рукой по краю стойки с таким звуком, точно сломал сухую палку, охнул и побледнел. Побледнел и Провин. Все мужчины в баре – с мрачными лицами, в дешевых серых костюмах – сразу уставились на них; потом волны разговоров зашелестели снова, то усиливаясь, то ослабевая. На висевшем за стойкой календаре был октябрь 1956 года. Малер сунул за пазуху ушибленную руку, прижимая ее к груди, молча взял свой стакан левой рукой и допил пиво. «В Будапеште, в среду, – тихо повторял человеку в комбинезоне, видимо, штукатуру, сосед Малера, – в среду. «
– Так это все правда?
Провин кивнул:
– Правда.
– А вы не из Сорга, Провин?
– Нет, из Раскофью, это на несколько миль ближе. Может, зайдем ко мне домой, господин Эрей?
– Я слишком пьян, чтобы ходить в гости.
– У нас с женой отдельные комнаты. Я хотел поговорить с вами. Вот об этом, – и он кивнул в сторону человека в комбинезоне. – Еще есть возможность…
– Слишком поздно, – сказал Малер. – И слишком я пьян. Послушайте, вы знаете дорогу от Раскофью до Сорга?
Провин смотрел в пол.
– Вы что, тоже из этих мест?
– Нет. Я родился здесь, в Красное. Столичный мальчик. В Сорге никогда не бывал. Один раз видел шпиль тамошнего собора – из окна поезда, когда ехал на восток, на военную службу. По-моему, мне пора рассмотреть его поближе. Когда здесь начнется, как вы думаете? – как бы между прочим спросил он, когда они вышли из бара, но молодой человек не ответил.
Малер пошел на свою улицу Гейле пешком, через мост. Это была очень долгая прогулка, и он значительно протрезвел, когда добрался до дому. Мать выглядела несчастной и какой-то съежившейся, точно ссохшееся прямо в скорлупе старое ядрышко ореха. Это он был ее скорлупой, ее убежищем, а свою скорлупу надо беречь, надо прирасти к ней и медленно ссыхаться внутри нее, сохраняя собственную жизнь. Ее мир – без зла, без надежды, без потрясений – зависел только от него.