Шерамур

- Не не нравится, а зачем всякую юрунду. (Он именно говорил юрунду.)

- Добрые люди купят, прочтут, посмеются и бросят.

- Ну да; только и всего. Стоит того дело. Могли бы что-нибудь лучше написать.

- Да что лучше-то? - Не умею.

- Ну да; не умеете! Нет, вы, я вижу, не совсем глупый!

- Да не знаю, - говорю, - что же такое надо писать?

- Полезное что-нибудь.

- Например?

- Я ведь не писатель, - что меня спрашивать. Если бы я был писатель, я бы написал.

- Статью?

- Не знаю, может быть и статью.

- О чем?

- О том, чтобы всем было что жрать, - вот о чем.

- Как же это надо написать?

- Не знаю, - пишут.

- Где?

- Я не знаю; а пишут.

- Да все, - говорю, - мало куда годится.

- Оттого, что не дописывают.

- А отчего не дописывают?

- А черт их знает.

- Ума мало или смелости недостает?

- Да я не знаю.

- Вы революционер?

- Ну вот еще! Жрать всем надо, вот революция. В революцию хорошо, кто большого роста.

- Это почему?

- Потому что маленького никто не послушает.

- А вот Наполеоны-то, - ведь они оба были небольшого роста, а их слушались.

- Так это у французов; они на рост не глядят; а у нас надо, чтоб дылда был и ругаться умел.

- А вы разве этого не можете?

- Нет, не могу.

- А жрать?

Он улыбнулся, но только удивительно странно, сначала одним, а потом другим глазом, точно он не смел сразу обоими улыбнуться, и отвечал:

- Могу.

- Ну, идемте.

И он ходил со мною раз и два, и, наконец, за обычай взял со мною питаться, и освоился до того, что раз сказал:

- А я еще и другую штуку могу.

- Какую?

- Подвыть.

- Как же это?

- Здесь нельзя - страшно.

Я об этом и позабыл, но потом мы с ним как-то пошли за город в Нельи. Это был хороший вечер; мы все бродили, бродили, сели на бережку ручья и незаметно осмеркли.

Он так же незаметно от меня отлучился и где-то исчез. Я задумался и совсем про него позабыл, но вдруг вздрогнул и вскочил в ужасном испуге, и было чего: в самом недалеком от меня расстоянии громко и протяжно провыл голодный волк... И прежде чем я мог оправиться, - он завыл снова.

Надо было опомниться, что я всего в двух шагах от Парижа, которого грохот слышен и которого огни отражаются зарезом, чтобы понять, как трудно было появиться здесь волку.

И пока я это сообразил, предо мною предстал Шерамур.

- Каково? - говорит.

- Это вы выли?

- Я. Разобрали, в чем дело?

- Какое же дело?

- Слушайте.

И он опять сел на корточки, сложил у рта ладошки и завыл: "Уаа-уаа-уаа".

- Разобрали?

- Нет; но вы действительно воете как настоящий волк.

- Еще бы! Мы, бывало, все этак хором воем.

- Кто, где?

- Техноложцы-то, в Петербурге, когда топить нечем и жрать нечего. Завоем, - хозяйка испужается и даст дров и поплеванник - чтобы замолчали. Ведь это слова.

Он опять опустился на корточки и еще раз завыл, но гораздо протяжнее, и в этот раз в этом вое я разобрал слова:

Холодно, странничек, холодно;

Голодно, родименький, голодно!

И мне стало жутко и больно, а он стал рассказывать, как им бывало холодно и как голодно, и как они, вымолив полено дров и "поплеванник", потом разогревались, прыгая вокруг пустой комнаты и напевая:

А лягушки по дорожке

Скачут, вытянувши ножки,

Ква-ква-ква-ква,

Ква-ква-ква-ква.

На него, кажется, действовала ночь, звезды и свобода открытого пространства. Он был в духе и в каком-то порыве на откровенность. Я этим воспользовался.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

- Неужто вам, - говорю, - когда вы так бедствовали, никто не помогал?

- А кто мне станет помогать? со мною все бедняки жили; все втроем редко жрали.

- Не все же технологи, или, по-вашему, "техноложцы", так бедны.

- Да, у кого есть отцы, - не бедны, разумеется, - им помогали.

- А ваш отец?

- У меня отца не было, - только родитель.

- Какая же тут разница?

- Отец жалеет, а родитель - родит и бросит.

- Кто же был ваш _родитель?_

- Мизантроп.

- Чем он занимался?

- Дворянин - развлекал свою ипохондрию.

- Ну, а мать, разве и она о вас не заботилась?

- Чем ей заботиться? - она из крепостных девок была.

- Так вы, значит, из податного звания?

- Нет; из благородного, - мизантроп ее за чиновника выдал.

- Вы все путаете.

- Ничего не путаю: родитель был один, а отцом другой числился; муж материн в казначействе служил.

- Да вы чью фамилию-то носите?

- Материного мужа.

- Ваша матушка, верно, была очень красива.

- Ну вот... Разумеется, не такая, как я. А у него все равно были всякие: и красивые и некрасивые, и всех замуж выдавал.

- И приданое давал?

- Матери пятьсот рублей дал, за чиновника, а которых за своих - тем не давал.

- Значит, он вашу матушку больше других любил.

- Время такое пришло: эманцыпация. Крепостные не захотели без награждения. А он рассудил, что если с награждением, так уж все равно за благородного. Чиновник и взялся.

- Выходит, вы все-таки счастливее других.

- Не вижу, те наделы получили, а я нет.

- А чиновник вас не обижал, воспитывал?

- Мы у него не жили, он с матерью очень дрался; она назад убежала.

- К мизантропу?

- Да; меня швырнула ему, а сама утопиться хотела. Он нового суда побоялся и взял нас.

- Тут вам хорошо было?

- Ничего не было хорошего: меня к акушерке на воспитание в город отдали.

- Это добрая была женщина?

- Шельма; сама все с землемером кофей пила, а мне жрать не давала. И землемер очень бил.

- Зачем?

- Так; напьется и бьет по головешке. Я оттого и расти перестал - до двенадцати лет совсем не рос. В училище отдали: там начал жрать и стал подниматься. А пуще в пасалтыре морили.

- Что это такое за "пасалтырь"?

- Чулан, - землемер так называл. "Бросить, скажет, его в пасалтырь", меня и бросят, да и позабудут без корму. А там еще тесно, все стена перед носом. Я от этого пасалтыря и зрение испортил, что все в стенку смотрел. В училище привели - за два шага доски не видел.

- Вы в каком были училище?

- В гимназии.

- Окончили курс?

- Нет; у меня от битья память глупая.

- А потом?

- В технологию.

- Что же тут, больше учились или больше читали?

- Больше всего опять жрать было нечего, а иногда и читали.

- А что читали?

- Много - не помню.