Страница 3 из 6
- Смотри-ка крестьян-то грапских, смотри! Отпиши ему: вот, мол, воши-то младенца-то божьего совсем источили.
Средств от этого не было никаких, и ни Петр, ни его сын, ни колесник с Михайлой ничего для облегчения людей не делали.
Бани нет, прудить (то есть калить белье) перед костром - нельзя, потому что на барках невозможно развести такое обширное пламя, перед которым все народы обнаготились бы, и остается терпеть. Но этого изо дня в день нельзя терпеть!
Орловские и курские мужики моются редко и плохо, потому что бань для этого они и дома не имеют, но дома они хоть парились изредка в тех самых печах, где пекли свой хлеб, а на барках и этого сделать невозможно! Пропадаем? - кричали они с отчаянными рыданиями, - вошь заточила до смерти!
А мы все-таки ничего не могли для них сделать.
Правда, им было дозволено с барок купаться, но "народы" этого не хотели.
Крестьяне смотрят на купанье так, что это хорошо только для "прохлажденья", но мыться в негретой воде нельзя, и это мытье, хотя бы и с мылом, ни к чему будто бы не ведет.
- Да и мыться при барках негде: мужики будут глядеть на баб... Только стыд один; а кроме того, вошь от холодной воды еще пуще множится.
Словом, они купаться в реке не хотели. Тогда Петр с сыном решили их "поневолить", но они не захотели раздеваться, и мужики говорили, что их будто "лихоманка бьет", а бабы сказывали, что они "на себе имеют" и тому подобное.
Петр Семенов тотчас же обратил на это мое внимание и сказал:
- Вы должны это остановить: разве не слышите, что они все в одно слово кричат?.. В одно слово кричать нельзя!
После этого Петр Семенов стал употреблять меры понуждения в виде толчков и затрещин, а я положил пустить свое заступничество и сделал это, всячески охраняя самолюбимый престиж распорядителя.
Он выслушал и, побледнев, ответил спокойно:
- Ах, значит, вы желаете, чтобы этот "продукт" не побуждать больше?
- Не так побуждать!
- А как же? А я не знал как...
Но людей я, однако, защитил, и они это поняли и оценили.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Так мы вышли из Оки в Волгу, и в Нижнем у нас вшивые народы опять заволновались: они вдруг приступили к: Петру Семенову с "неслыханной" просьбой, чтобы он сводил их в баню! Он, разумеется, их не повел, а тогда оба народа, курские и орловские, стали кричать, шуметь, и я опять был призван для их устрашения и опять не умел исполнить этого, как должно. А когда я сказал, что мне людей жалко, то Петр Семенов ответил:
- Кому, сударь, людей жалко, тому не нужно браться народ на свод водить.
И он от меня отвернулся.
Я чувствовал, что он сказал мне правду, и мне в самом деле стало совестно.
Чтобы облегчить несколько свою душу, я купил пуд мыла, разрезал его с Михайлою на кусочки и роздал бабам-ребятницам. Бабы за это мне были очень благодарны, и вскоре объявили, что "вошь все одно", потому что "надо щелоку", а печей нет, и щелоку нет!
В следующем городе я купил уже два пуда мыла и опять роздал его бабам с детьми, но Петр Семенов и за это на меня злился: он находил, что ежели мыло давать, то надо давать и другое многое, без чего обходиться нельзя, а тогда нельзя и конец положить надобностям.
Я начинал чувствовать, что я как будто порчу дело и что Петр Семенов того и гляди каким-то известным ему образом от меня освободится и уйдет один вождем всего "котильона".
Предчувствия эти и оправдались.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Через два или три дня после того, как Пизарро сказал мне свои дерзости, у нас на орловской барке обнаружилось оригинальное и дерзкое покушение против власти: в стенке каюты Петра Семенова была просверлена дырочка, и в нее "вправлена соломинка". Приспособление это сделал какой-то "орловский шельма" для того, чтобы перепускать через соломинку вшей.
Петр и Дорофей этим страшно оскорбились и захотели во что бы то ни стало "отыскать виновных", а как никто в этой вине не признавался, то стали грозить "перестегать с пятого на десятого", но я этому воспротивился, и тогда к следующему же утру в стенах -горенки было открыто уже три пропускных дырки.
Петр еще сильнее требовал "перелупцевать" всех, а я не давал, и при таких взаимных неудовольствиях мы спустились к посаду, где стали на якорь и где произошло с нами невероятное и удивительное событие.
Это было вечером под какой-то праздник, но под какой именно, я теперь не припомню. Был это праздник большой, и Петр Семенов, которому надо было сделать продовольственные запасы, боялся, что завтра о их не найдет на базаре, а потому он сейчас же отправился на берег вместе с сыном и с тремя мужиками, я остался на барках, и тут-то "народы", не видя между мною и собою никакого средостения, окружили меня и начали мне открывать свои обиды на Петра, который не додавал будто им и хлеба и соли, напрасно стеснял их свободу и напрасно же обвинял их в том, что они будто просверлили дырки и пускали нечисть.
- Все, мол, это напраслины, а дырки просверлил не кто иной, как Петров сын, Дорошка, по злобе на мужика, к жене которого Дорошка "ластился".
И тотчас же вслед за этим я услыхал из среды "народов" вопль единодушный и ужасный: эти люди, братья мои, рыдая, вопили, чтобы я сжалился над их страданием и пустил их на берег в баню, смыть изъязвляющую их нечисть... Они томились, рвались и галлюцинировали "банькой".
Должен или не должен был я внять этой истоме и этому молению моих обовшивевших братьев?
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Не могу сказать, действительно ли на берегу топились бани, или народам так хотелось мыться, что они галлюцинировали, но они уверяли меня, что там топятся бани на берегу, и что в бани пускают нынче по грошу, и что если их пустят, они все вымоются и через час назад будут. Тогда пустить других. Я смотрел на тележника и на Михаилу. Тележник по своему обыкновению только улыбался, а Михайло молчал, а вопль был несносен и в самом деле мог достигать до господа. В довершение картины и для большего мучения моих чувств выскочил какой-то мужичонка и начал тыкать мне в глаза маленького умирающего мальчика, у которого во всех складках тела, как живой бисер, переливали насекомые.
- Вот! - кричал мужик, - вот, смотри это! - а потом он швырнул ребенка на пол, как полено, и обнажил свои покрытые лохмотьями ребра, и тут я увидал, что у него под мышками и между его запавшими ребрами нечто такое, чего не могу изобразить и чего тогда я не мог стерпеть, и сказал: