Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 36 из 59

Проходило лето; доктор давно говорил Мане, что она совершенно здорова и без всякой для себя опасности может уехать домой. Маня не торопилась. Она отмалчивалась и все чего-то боялась, но, наконец, в половине сентября вдруг сама сказала сестре, что она хочет оставить больницу.

Пятнадцатого числа Ида Ивановна взяла карету и поехала за Маней. В доме давно все было приготовлено к ее приему. Ида Ивановна перешла в комнату покойной бабушки, а их бывшая комната была отдана одной Мане, чтобы ее уж ровно никто и ничем не обеспокоил. Положено было не надоедать Мане никаким особенным вниманием и не стеснять ее ничьим сообществом, кроме общества тех, которых она сама пожелает видеть.

Возвратясь домой, Маня немножко сплакнула, поблагодарила мать за ее любовь и внимание и тихо заключилась в свою комнатку. С тех пор сюда не входил никто, кроме Иды, которая сообщала мне иногда по секрету, что Маня до жалости грустна и все-таки по временам тяжело задумывается.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

В эту самую пору, с птичьим отлетом в теплые страны, из теплых стран совершенно неожиданно возвратился Роман Прокофьич Истомин. Он явился светлым, веселым, сияющим и невозмутимо спокойным. Было около девяти часов утра, когда он вошел ко мне в каком-то щегольском пиджаке и с легким саквояжем из лакированной кожи. Он обнял меня, расцеловал и попросил чаю. Залаем мы говорили обо всем, кроме Норков и загадочной дуэли. Истомин ни о тех, ни о другой не заговаривал, а я не находил удобным наводить его теперь на этот разговор. Так мы отпили чай, и Истомин, переодевшись, отправился куда-то из дома.

После обеда мы опять начали кое о чем перетолковывать.

- А что это вы ничего не расскажете о вашей дуэли?- спросил я Романа Прокофьича.

- Есть про что говорить! - отвечал он, разматывая перед зеркалом свой галстук.

- А мы тут совсем было вас похоронили, особенно Фридрих Фридрихович.

- Ему о всем забота!

- А вы у Норков не были?

- Нет, не был.

- Вы знаете, что Маня-то выздоровела?

- Выздоровела! - скажите пожалуйста! Вот слава богу. Очень рад, очень рад, что она выздоровела. Я часто о ней вспоминал. Прелестная девочка!

- Еще бы! - смело может сказать, что "я вся огонь и воздух, и предоставляю остальные стихии низшей жизни"!

- Да, да; "все остальное низшей жизни"! чудное, чудное дитя! Я бы очень желал на нее взглянуть. Переменилась она?

- Очень.

- Отцвела?

- Да, поотцвела.

- Странный народ эти женщины! - как у них это скоро. Я говорю, как они скоро отцветают-то!

Истомин прошелся раза два по комнате и продекламировал: "Да, как фарфор бренны женские особы".

- А что, как она?.. спокойна она? - спросил он, остановясь передо мною.

- Кажется, спокойна.

- Неужто-таки совсем спокойна?

- Говорят, и мне тоже так кажется.

- Таки вот совсем, совсем спокойна?

Я посмотрел на Истомина с недоумением и отвечала

- Да, совсем спокойна,

Истомин заходил по комнате еще скорее и потом стал тщательно надевать перчатки, напевая: "Гоп, мои гречаники! гоп, мои белы!"

- Ну, а чертова Идища?

- Что такое?

- Не больна, не уязвлена страстью?

- Это, - говорю, - забавный и странный вопрос, Роман Прокофьич.

- Забавно, быть может, а чтобы странно, то нет, - процедил он сквозь зубы и, уходя, снова запел: "Святой Фома, не верю я..."

Опять Истомин показался мне таким же художественным шалопаем, как в то время, когда пел, что "любить мечту не преступленье" и стрелял в карту, поставленную на голову Яна.

Он возвратился ночью часу во втором необыкновенно веселый и лег у меня на диване, потому что его квартира еще не была приведена в порядок.

- Ели вы что-нибудь? - осведомился я, глядя, как он укладывается.

- Ел, пил, гулял и жизнью наслаждался и на сей раз ничего от нее более не требую, кроме вашего гостеприимного крова и дивана, - отвечал не в меру развязно Роман Прокофьич.

"Шалопай ты был, шалопай и есть", - подумал я, засыпая.

- Сделайте милость, перемените вы эту ненавистную квартиру, - произнес за моим стулом голос Иды Ивановны, когда на другой день я сидел один-одинешенек в своей комнате.

- Я уж забыла счет, - продолжала девушка, - сколько раз я являюсь сюда к вам, и всегда по милости какого-нибудь самого скверного обстоятельства, и всегда с растрепанными чувствами.

- Что опять такое сделалось?

- Истомин приехал?

- Приехал.

Ида Ивановна громко ударила ладонью по столу и проговорила:

- Я отгадала.

- Что же, - спрашиваю, - далее?

- Маня не в себе.

- Худо ей?

- Да я не знаю, худо это или хорошо, только они виделись.

- Разве был у вас Истомин?

- Тогда бы он был не Истомин. Он не был у нас, но Мане, должно быть, было что-нибудь передано, сказано или уж я не знаю, что такое, но только она вчера первый раз спросила про ту картину, которую он подарил ей; вытирала ее, переставляла с места на место и потом целый поелеобед ходила по зале, а ночь не спала и теперь вот что: подайте ей Истомина! Сегодня встала, плачет, дрожит, становится на колени, говорит: "Я не вытерплю, я опять с ума сойду". Скажите, бога ради, что мне с нею делать? Ввести его к нам... при матери и при Фрице... ведь это - невозможно, невозможно.

Решили на том, что я переговорю с Истоминым и постараюсь узнать, каковы будут на этот счет его намерения.

- Знаете что, - говорила мне, прощаясь у двери, Ида, - первый раз в жизни я начинаю человека ненавидеть! Я бы очень, очень хотела сказать этому гению, что он... самый вредный человек, какого я знаю.

- И будет случай, что я ему это скажу, - добавила она, откинув собственною рукою дверную задвижку.

- Маня Норк очень хочет повидаться с вами, - передал я без обиняков за обедом Истомину.

- А! - это с ее стороны очень мило, только, к несчастию, неудобно, а то бы я и сам рад ее видеть.

- Отчего же, - говорю, - неудобно? Пойдемте к ним вечером.

Истомин ел и ничего не ответил.

- Вы не пойдете? - спросил я его, собираясь сумерками к Норкам.

- Нет, не пойду, не пойду, - ответил он торопливо и сухо.

- Напрасно, - говорю.

- Мой милый друг! не тратьте лучше слов напрасно.

- Надо вас послушаться, - ответил ему я и пошел к Норкам, размышляя, что за чушь такую я делал, приглашая с собою Истомина сегодня же.