Унтиловск

- Тогда попа сослали... даже не в монастырь, а в дыру... вроде как в гнилом зубе. - Он не досказал мысли; сила перекинула его дальше, лицо же его выразило тысячу мимолетных ощущений. - Ну, скрипка поехала с ним. Дурак думал, что он только и есть единственный смычок, который может извлекать из нее звуки. Звуки! Поняли? Редкозубов, повтори!

- Звуки... извлекать... - угрюмо, почти с неприязнью повторил тот.

- Ну вот! Сперва все ладно шло. Она все пекла пирожки, играла на пианино, целовала попа. А поп колол дрова, выбирая покряжистее, и славил паршивое небо, что висело над той червоточиной.

- Чтой-то он ровно по книге читает? - спросил у меня шепотом Иона, но я молча показал ему кулак, и он стих.

- ...И видел уж, что Унтиловск ей не по плечу, но не благодарить же ему было, не показывать же, что вот ты, мол, святая, крест несешь, а я вот картуз таскаю на каторжной голове! Я молчал... Пашка, скажи, почему я молчал?

- Что ж, дело простое, - отвечал я, конфузясь, потому что догадывался. - Говорить ей об этом значило подвиг весь ее приуменьшать и себе ее приравнивать.

- Молодец! - крикнул Буслов и продолжал пугать нас звуками своего голоса: - А пирожки она пекла с творогом и потом еще с этим вот... ну вот... из коровы достают...

- С ливером... - подсказал Иона. - С ливером это хорошо!

- Да, с ливером. И все слабей играла скрипка, словно в сырости повисела, все глуше...

- Язык-то, язык-то... совсем поэтический! - нарочито громко восхитился я, имея в виду стащить вниз с вершин пьяного его пафоса.

- И тут произошло, - говорил Буслов и как будто жевал. - Пришел один за книжкой и остался есть пирожки. Фамилия Клюкен, Александр Гугович, на жука похож, из эсеров. Этаким шлепой прикидывался, а продувной, просто так себе, мерзавчик с маленькой буквы... мы даже подружились с ним! Мечтал весь мир перевернуть и уже пробовал подсунуть под него свою соломинку. Мы стали его звать Гугой и пирожки ели с тех пор втроем. Я молчал, даже нарочно уходил колоть дрова, оставляя их одних.

- Но ведь это вы же правду рассказываете! - в ужасе вскричал Манюкин.

Буслов же не внял жалостному его крику.

- И вот раз, под вечер, снег шел. А она сидела у меня на коленях. Я нянчил ее, делал ей агу и козу-дерезу. Вдруг она сказала мне чистыми словами: "Знаешь, Витя, какие чудные сны бывают..." - и покраснела. Я не добивался, а баюкал этак ее... теми же словами, которыми ты, Пашка, начал наступление на меня: "Вот снег идет, легкий, пушистый... ночи длинные... засыпет снегом". Она не слушала и вдруг сказала: "Знаешь, мне приснилось, будто я с Гугой..." Она не досказала и глядела туда же, в окно, этакими счастливыми, чистыми глазами. А я увидел, что скрипка моя наполнилась прежним своим, счастливым звуком... и я ощутил такую тоненькую боль в себе. Я спросил: "И что же, приятно тебе было?" "Представь себе, да..." ответила она как-то совсем просто и пошла к пианино играть...

Я стал ощущать мелкую дрожь от бусловского рассказа. Все поры и скважинки существа моего стали наливаться ощущением незримого присутствия Раисы Сергевны. Одно мгновение мне показалось, что я уже знаю все, и я больно зажмурил глаза, боясь рассеять свою догадку. Поэтому я и не заметил, как Буслов перешел к пианино и сел там, косясь на пыльные клавиши.

- Она потом еще с недельку попекла пирожки...

- С ливером, - злобно вставил я, и мурашки злого холода побежали по мне, а тело зудело в предчувствии каких-то напряженных действий.

- С ливером, - упавшим голосом согласился Буслов. - Все пекла пирожки и вдруг забастовала. А Клюкен все ходил разговаривать, как он приустроит мир. Жук, ублюдок жука, гомункул! Такие в мебели и дровах живут, с усами... И все выходило у него, что главное на свете - колбаса и отрезы на брюки. Этакое развесистое счастье сулил он миру! А раз поздно было, и я ждал, когда он уйдет, чтоб идти спать, но он не уходил. Я сидел вот так же за пианино и подбирал одним пальцем чижика. А они там за моей спиной... И тут словно молоко мне в глаза хлестнуло. Я обернулся к ним, а сам...

Буслов со всего маху, с неистовством пьяного человека, с силой, достаточной, чтоб убить, хлестнул кулаком по клавишам, по пыли, которую копил все эти годы. Высоким рвущимся шумом ответствовало Буслову пианино.

- Послушайте же, вы, Виктор Григорьич! - заплетающимся языком закричал Илья Петрович, подбегая к нему и глядя на вдавившиеся клавиши. - Разве можно так со струной... ведь она ж порвется!!

- Не губите понапрасну душу! - воскликнул и Радофиникин, не решаясь, впрочем, подойти.

Манюкин протягивал кружку с брагой, но залить ею начинающееся извержение вулкана, который долгое время все мы считали потухшим, ему не удалось. Буслов справился, Манюкин отступил. Я же столь поглотился созерцанием бусловской красоты, что совершенно упустил появление бусловской няньки. Я обратил на нее внимание и, разумеется, подбежал ближе разглядеть только тогда, когда она заговорила.

- Витечка, - сказала она в дверях, мелко и виновато моргая еще не остывшими от слез глазами. - Витечка... - Виновато закусив дрожащие губы, старуха оглянулась на дверь. - Витечка... Рая ведь приехала! - умоляюще произнесла она наконец, уже не стыдясь нас.

Теми же глазами, вздрагивая в плечах, точно подкатывали туда приступы злого хохота, Буслов глядел куда-то за няньку, куда глядели и мы.

- Набуздался! - со злой укоризной и всхлипывая сказала нянька и, уже не скрываясь, закрыла себе лицо концом драного оренбургского платка. Раечка, погляди, каков стал. Поди сюда, Раечка!..

За неделю лишь до нелепого происшествия сего передавал мне Илья, как группа мужиков соседнего уезда нашла в поле неразорвавшийся шестидюймовик, грозную памятку по Колчаке. Полные глухой ненависти вообще к гражданской войне, они долго глядели на полуисточенную ржой поверхность снаряда, словно старались проникнуть в зловещий смысл молчания его. Наконец один сказал, пыхтя и обминая бородищу в кулаке и прищуривая глаза: "У, змея спящая. Об шошу ее!" И все повторили злым криком: "об шошу, об шошу ее". Шоссе, кстати, проходило невдалеке. Вытащив туда снаряд, бородачи раскачали его и кинули носом в щебень, почти под самих себя. Это рассказал Редкозубову один уцелевший чудом, привозивший муку в унтиловскую потребиловку.

Мне вспомнилась эта история потому, что она нелепым концом своим уподобляется в моих представлениях с появлением Раисы Сергевны. Образ неожиданно разорвавшегося снаряда в достаточной мере отображает всю степень растерянного недоуменья нашего. Начать с того, что Манюкин, забыв всякие светские приличия, чихнул или что-то в этом роде, причем усугубил проступок свой знаменательным заявлением:

- Извиняюсь... сорвалось.

О. Иона, напротив, выказал даже некоторое воодушевление, узнав в вошедшей ту самую свою постоялицу, о которой намекал уже в начале вечера. Я видел, как целый рой не осмысленных еще догадок суматошно пробежал по его лицу. Последняя омаслила ему глаза и умилила всю его наружность. С распахнутыми руками и твердым шажком, словно и не был причастен к употребленью сокрушительного пойла, он подбежал к ночной гостье.

- Голубушка, солнце мое! - взмахнул он руками, и тотчас же эклегидон его непристойно распахнулся. - А мы тут чревоугодничаем...

- Запахните рясу, отец Иона, - подсказал Манюкин со стороны.

- Детка моя, да как же вы порешились? Как вас собаки-то не загрызли. Полно у нас собак, полна коробочка! Иные по семь штук держат! - Я даже и не предполагал в Ионе такой словесной резвости. - Намедни старуху одну среди бела дня до смерти заели! Как порешились-то вы? Вот праздник счастья для нас! Ах, да что ж это я, садитесь, петушинка вы моя. Дозвольте шубку...

- Смотрите, жене скажу, - вставил я. - Это уж вам не обои, отец Иона!

- Кш ты, - пошипел Иона, пробуя устрашить меня глазами. - Ах, а я не знакомлю вас... сейчас, сейчас. Это вот Манюкин, специалист по женским болезням. А это вот Паша Сухоткин, у которого Пушкин Онегина украл, знакомьтесь. А это македонский буян Виктор Григорьич, воинствующий! Не глядите на него, солнце мое, не в благообразии...