Нашествие

в противоположный угол, Фаюнин сурово вертит ручку телефона.

Комендатуру. Фаюнин. Подожду.

Повторный стук.

Войдите.

Это Т а л а н о в. Он очень теряется в своей новой роли просителя.

Ай-ай, а супругу-то на кухне забыл, просвещенный человек!

Т а л а н о в. Я не в гости, я по делу, Николай Сергеич!

Ф а ю н и н (суше). Личному?

Т а л а н о в. Не совсем.

Ф а ю н и н. Присядьте пока. (В трубку.) Не освободилась еще? Подожду. (Раздумчиво, глядя на стол.) Четверть века зажмурясь жил в надежде: проснусь... и всё позади. Отшумело, как дождь ночной. И солнышко. И яблонька в окошко просится. И раскрылись очи, и, эва, яства райские стоят, а на душе - ровно на собственные поминки попал. Как эта болезнь прозывается, доктор?

Т а л а н о в. Предчувствие, Николай Сергеич.

Ф а ю н и н. Предчувствие?.. (В трубку.) Спасибо, деточка. Битте, мне фирте нуммер нужен. Данке*. (Почтительно.) Это помощник господина Шпурре? Фаюнин беспокоит. Да опять насчет новоселья-с. Обещались. Что?.. Плохо слышно, что? (Он трясет и дует в трубку.) Комендант тоже обещались... в целях поддержания авторитета градского головы. Да, кое-кто уже собирается. Что?.. Не слышу, не слышу, что? (Таланову.) Визг какой-то. И кричит-то как, послушайте-ка!

Т а л а н о в (склоняясь ухом к трубке). Это женщина кричит.

Ф а ю н и н. Допрашивают... Ай-ай, и голос знакомый будто. (Озабоченно.) Ваша-то Ольга Иванна дома ли?

Т а л а н о в (вздрогнув). Была дома... А что?

Ф а ю н и н. Ну и слава богу. (Бережно повесив трубку.) Не будем мешать им. Вот я и готов, Иван Тихонович.

_______________

* Пожалуйста, мне нужен четвертый номер. Спасибо.

Таланов собирается с силами. Фаюнин слушает, откинувшись к спинке, прикрыв

глаза и играя цепкой часов.

Т а л а н о в. Я пришел выразить свою глубокую обиду.

Ф а ю н и н. Чем именно?

Т а л а н о в. Вам известно, что ко мне вернулся сын. Временно он живет у меня. Вчера он собрался в баню с дороги...

Ф а ю н и н. С прострелянной-то рукой? Ай-ай, не бережется наша молодежь... Виноват, слушаю, слушаю!

Т а л а н о в (решаясь после промаха идти напролом). И тогда оказалось, что к моим дверям приставлена какая-то гнусная фигура... в шляпенке да еще с обмороженными ушами.

Фаюнин приоткрыл один глаз, глянул, словно клювом ударил, и снова замер. И

только засуетившиеся пальцы обнаружили его волнение.

Ясно, Федору стало противно... и он вернулся домой. (Горячо и убежденно.) Слушайте, Фаюнин. Мне шестьдесят. Меня никто никогда не трогал. И я прошу господ завоевателей оставить мою семью в покое и теперь!

Он даже стукнул ладонью по столу, Фаюнин ловит его руку.

Ф а ю н и н. Да успокойтесь вы, Иван Тихонович. Голубчик, придите в себя, успокойтесь. Господи, да кто же вас обидеть собирается! Людей-то ведь нету... я да Кокорышкин на весь город. Ведь вы, к примеру, не согласитесь у чужих ворот постоять... ведь нет? Ну, вот! Вот и берут всякую шваль. (Возмущенно.) Да еще с обмороженными ушами... ай-ай-ай! И вид из окна портит, да еще и заразу занесет. Скажу, непременно скажу... чтоб сменили!

Часы-кукушка в соседней комнате глухо кричат шесть раз. Окончательно

смерклось.

Не идут гости-то. Вот вам и точность немецкая.

Фаюнин намеренно молчит, а Таланов все не уходит. Его мучит подозрение,

что Фаюнину что-то известно.

Кстати, как вы решили насчет того письмеца?

Т а л а н о в. Это какого письмеца?

Ф а ю н и н. Написали бы, говорю, а дочка ваша, Ольга Ивановна, и отнесла бы, поскольку она и теперь с ним видается. С Андреем-то!.. А вот и гости сползаются...

Просочился откуда-то в щель длинный, со стоячими волосами и в слежавшемся сюртуке г о с п о д и н а р т и с т и ч е с к и х м а н е р и л о ш а д и н о й в н е ш н о с т и. Он поклонился в пространство и сел, сложившись в коленях. Впорхнули - т о л с т я ч о к с у н и в е р с и т е т с к и м з н а ч к о м на толстовке под руку с в о с т р у ш е ч к о й в м е л к и х бантиках. Они задержались у столика, а когда отошли, оказалось, что там уже обмахивается веером с т а р у ш к а в б а л ь н о м п л а т ь е, под которым видны подшитые валенки. Г о с т и двоятся и троятся, как шарики под чашкой фокусника, переставляемой с места на место. И между всеми уже носится с одухотворенным лицом, теперь даже шикарный К о к о р ы ш к и н. Таланов

кланяется. Фаюнин провожает его.

А Федору Ивановичу я и пропуск выхлопочу. Пускай хоть ночью в баню ходит... (Заслышав оживление в прихожей и заглянув туда.) Я это ему, пожалуй, и сам скажу. (Уходя с Талановым.) Принимай гостей, Семен Ильич!

Кокорышкин включает свет. Теперь видны и г о с т и второго плана, уже плакатные, с ограниченными маникенными движениями. Нерусская речь из

прихожей. Кокорышкин выглянул и даже будто уменьшился в размерах.

К о к о р ы ш к и н (молитвенно). Внимание, господа. Шпурре!

Все взоры обращены к двери. Быстро входит М о с а л ь с к и й.

М о с а л ь с к и й (конфиденциально). Господа... я должен предупредить друзей, что Вальтер Вальтерович является сюда сразу после работы. Вальтер Вальтерович не спал ночь. И потому лучше не раздражать его... громкой русской речью...

Тишина испуга. Кое-кто попятился к дверям.

Нет, зачем же... вы разговаривайте, общайтесь. Вальтер Вальтерович сам любит повеселиться.

Все затаили дыханье. Мелким шажком, точно его катят на колесиках, появляется плотный, кубического сложения ч е л о в е к с ж е л т о в а т ы м л и ц о м, в штатском, фиолетовых тонов и в обтяжку, костюме. Шея поворачивается у него лишь вместе с туловищем. На пиджаке, под сердцем, железный крест первой степени. Он останавливается и глядит. Кокорышкин приближается, делая изящные движения кистями рук, точно плывет.

К о к о р ы ш к и н (просветленно). Добро пожаловать, добро пожа...

Это производит впечатление выстрела из пушки в упор. Вострушка ахнула. Середина сцены опустела. Рыжая щетка усов у Шпурре становится перпендикулярно к губе. Лицо меняет цвет. Он испускает странный свистящий

звук. Помертвевший Кокорышкин пятится назад.

Извиняюсь, нет, нет...

Ш п у р р е (шагнув на него, как в пустоту). Ah, Himmelarsch!*

_______________

* Солдатское ругательство.

Кокорышкин жмется к столу, падают позади него бутылки. В его лице закаменелое выражение какого-то смертельного восхищения. Шпурре запускает