Дочь барышника

-- Почему ты плачешь?-- спросил он изменившимся голосом.

Она глянула на него, и впервые на лице у нее проступила сквозь слезы краска стыда от сознания, что она сидит перед ним в таком виде.

-- Я не плачу, это я так,-- сказала она, боязливо наблюдая за ним.

Он потянулся вперед, и пальцы его мягко сомкнулись на ее голой руке.

-- Я люблю тебя! Люблю тебя!-- сказал он грудным, трепетным, низким, неузнаваемым голосом.

Она отпрянула, потупив голову. Мягкое, настойчивое пожатие его пальцев тяготило ее. Она подняла на него глаза.

-- Мне нужно сходить наверх,-- сказала она.-- Хочу достать для вас что-нибудь сухое.

-- Зачем? Мне и так хорошо.

-- Так нужно. И я хочу, чтобы вы переоделись.

Он выпустил ее руку, и она натянула на себя одеяло, поглядывая на него испуганно. Но вставать медлила.

-- Поцелуйте меня,-- тихонько попросила она.

Он поцеловал ее, но быстро, полусердито.

Тогда, помедлив еще секунду, она неловко поднялась, путаясь в одеяле. Он следил, как она в замешательстве силится высвободиться и запахнуть на себе одеяло так, чтобы оно не мешало при ходьбе. Следил в упор, не трогаясь ее смущением. А когда она пошла прочь, мелькая босыми ногами, и в темноте забелело ее колено, он попытался вообразить ее такой, какой она была, когда он укутывал ее в одеяло. Но сразу отказался от этой попытки, потому что тогда она ничего для него не значила, и все в нем воспротивилось тому, чтобы воображать ее такой, как в те минуты, когда она ничего не значила для него.

Что-то с глухим стуком упало в глубине темного дома; он вздрогнул. "Вот, возьмите одежду",-- послышался ее голос. Он встал и, подойдя к подножию лестницы, поднял брошенные ею вещи. Потом вернулся к огню, досуха вытерся и оделся. Одевшись, он оглядел себя с насмешливой улыбкой.

Огонь догорал, и он подложил в камин угля. Теперь в доме стало совсем темно, только слабый свет уличного фонаря пробивался внутрь сквозь ветви остролиста. Он нашел на каминной доске спички и зажег газовую лампу. Свою влажную одежду он свалил в кучу в посудомойке, опорожнив сперва карманы. Ее насквозь промокшие вещи бережно подобрал с пола и сложил отдельно на крышке медного котла.

Каминные часы показывали шесть. Его собственные давно стали. Пора было бежать назад в приемную. Он подождал; она все не спускалась. Наконец он подошел к лестнице и крикнул:

-- Я скоро должен уходить!

И почти сразу услышал, как она сходит вниз по ступенькам.

Она надела вуалевое черное платье -- свой лучший наряд, тщательно причесалась, хотя волосы у нее еще не высохли. Оглядела его и невольно улыбнулась.

-- Не красит вас эта одежда,-- сказала она.

-- На пугало похож, правда?

Оба старались побороть застенчивость.

-- Я приготовлю вам чаю.

-- Нет, мне надо идти.

-- Неужели?-- Она опять взглянула на него широко открытыми, полными тоски и сомнения глазами. И опять, по той боли, которой отозвался этот взгляд в его сердце, он понял, что любит ее. Он шагнул к ней, нагнулся и поцеловал ее страстно, вложив в поцелуй всю боль своего сердца.

-- Волосы у меня так противно пахнут,-- сокрушенно пролепетала она.-Ужас! И все у меня ужасное, все! Нет, я просто ужасна!-- Она расплакалась горько, навзрыд.-- Я вам противна, меня нельзя любить.

-- Не надо, не говори глупости,-- сказал он, стараясь ее утешить, целуя ее, обнимая крепче.-- Я хочу тебя, хочу на тебе жениться, мы поженимся, скоро, очень скоро -- завтра же, если удастся.

Но она только зарыдала еще горше:

-- Какой ужас! Боже мой, какой ужас! Я чувствую, что противна тебе.

-- Нет, ты нужна мне, я хочу тебя,-- твердил он в беспамятстве неузнаваемо чужим голосом, который пугал ее едва ли не сильнее, чем пугала страшная мысль, что она может быть ему не нужна.