Известие о похищении

Через три дня Эскобар прислал ответ. Он соглашался сдаться ради мира в стране. Давал понять, что не ждет для себя помилования и намерен требовать не уголовного, а лишь дисциплинарного наказания для полицейских, бесчинствовавших в медельинских предместьях, но подтверждал неизбежность ответного террора. Он писал, что готов признаться в каком-либо преступлении, хотя и уверен, что ни один судья в Колумбии и за ее пределами не располагает достаточными для суда уликами, и выражал надежду, что его соратники будут пользоваться равными гарантиями безопасности. Вопреки всем ожиданиям, письмо не содержало ответа на предложение падре о встрече.

Падре обещал Вильямисару, что постарается не разглашать ход переговоров, и первое время почти держал слово, но свой детский авантюризм побороть не смог. Вокруг него возник такой ореол надежды, столь пристальным оказалось внимание прессы, что с некоторых пор священник не мог сделать и шагу без толпы репортеров и передвижных теле– и радиоустановок, сопровождавших его до самого порога дома.

Вильямисар, действовавший пять месяцев в обстановке полной секретности под уже привычным контролем Рафаэля Пардо, опасался, что несдержанный язык падре Эррероса поставит под угрозу весь ход операции. Чтобы заранее подготовиться к возможным действиям падре, Альберто тайком от него обратился за помощью и заручился поддержкой тех, кто был ближе всех к священнику, прежде всего Паулины. 13 мая Вильямисар получил письмо от Эскобара, в котором тот просил привезти падре в Ла-Лому и задержать его там па необходимый срок. В письме говорилось, что речь может идти как о трех днях, так и о трех месяцах, поскольку Эскобару требовалось лично проверить каждый шаг. Не исключалось, что в последний момент встреча не состоится из за каких-либо проблем безопасности. С счастью, падре был готов участвовать в любом деле, избавлявшем его от сонливости. 14 мая в пять часов утра Вильямисар постучал к дверь дома, где жил падре, и застал его за работой, словно на улице уже был день.

– Собирайтесь, падре, – сказал он ему, – мы едем в Медельин.

У семьи Очоа было готово в Ла-Лома все, чтобы принять падре на любой необходимый срок. Дон Фабио был в отъезде, но женщины подготовились основательно. Предстояло развеять беспокойство священника, понимавшего, что такое неожиданное и поспешное путешествие может быть вызвано лишь чем-то очень серьезным.

Завтрак был обильным и долгим, и падре поел с аппетитом. Примерно в десять утра, стараясь не драматизировать обстановку, Марта Ньевес объяснила падре, что Эскобар встретится с ним в ближайшее время. Он чуть не запрыгал от радости, суетясь и не зная, чем заняться, пока Вильямисар не вернул его к реальности, предупредив:

– Будет лучше, если вы узнаете сразу. Возможно, вам придется ехать одному с шофером, неизвестно куда и насколько.

Падре побледнел. Едва не выронив из рук четки, он начал расхаживать из угла в угол и декламировать вслух собственные молитвы. Проходя мимо окна, священник каждый раз смотрел на дорогу, а в его душе боролись два чувства: беспокойство, что обещанный автомобиль не приедет, и острое желание, чтобы он не приехал. Он хотел было позвонить, но тут же сам понял опрометчивость такого шага. «К счастью, для общения с Богом телефоны не нужны», – сказал он. От запоздалого, но еще более аппетитного, чем завтрак, обеда, Гарсия Эррерос отказался. В приготовленной для него комнате стояла кровать с балдахином и бахромой, как у епископа. Женщины попытались уговорить падре немного отдохнуть. Он согласился, но так и не уснул. Чтобы успокоиться, он взял «Краткую историю времени» Стивена Хаукинга(), модную тогда книгу, где с помощью математических расчетов опровергалось существование Бога. Около четырех часов дня падре вышел в зал, где дремал Вильямисар.

– Альберто, – сказал он, – нам лучше вернуться в Боготу.

Ласковым и тактичным женщинам с трудом удалось его отговорить. К вечеру священник опять пал духом, но уехать уже не порывался: ночные поездки он считал весьма рискованными. Перед слом падре попросил помочь ему снять контактные линзы: дома этим всегда занималась Паулина. Вильямисар не ложился, не исключая, что Эскобару покажется безопаснее провести встречу под покровом ночи.

Падре тоже не удалось заснуть. В восемь утра подали завтрак, еще более соблазнительный, чем накануне, но падре даже не сел за стол. Он вновь расстроился из-за контактных линз, и никто не мог ему в этом помочь, пока сама управляющая поместьем с большим трудом наконец не вставила их на место. По сравнению с первым днем падре вел себя спокойнее, не вышагивал без конца из угла в угол, а сидел, неотрывно глядя через окно на дорогу, по которой должен приехать автомобиль. Наконец, потеряв терпение, он вскочил.

– Я уезжаю, мне надоела вся эта волокита!

Его еле уговорили подождать до обеда. Согласившись, падре снова успокоился. За обедом он ел с аппетитом и, как в лучшие времена, был интересным собеседником, а после обеда заявил, что намерен вздремнуть.

– Но имейте в виду, – повторил он, подняв палец вверх, – как только проснусь – сразу уеду.

Марта Ньевес несколько рал звонила по телефону в надежде узнать хоть что-нибудь, что поможет удержать проснувшегося падре. Около трех часов дня всех, кто дремал в гостиной, разбудил шум мотора. Вскочив с кресла, Вильямисар постучал в комнату, где спал падре, и открыл дверь.

– Падре, за вами приехали.

Полусонный священник с трудом поднялся. Сердце Вильямисара защемило от жалости: обтянутые кожей кости и трясущееся от страха тело делали падре похожим на ощипанного цыпленка. Однако он быстро взял себя в руки, перекрестился и, словно окрепнув духом, стал решительным и даже как будто вырос. «Преклони колени, сын мой, – велел он Вильямисару. – Помолимся вместе». С колен поднялся уже совсем другой человек.

– Посмотрим, как там Пабло.

Вильямисар хотел бы сопровождать падре, но не мог – так было условлено заранее. Пришлось ограничиться разговором с шофером.

– Берегите падре. Это большой человек. Будьте осторожны. На вас лежит огромная ответственность.

Водитель посмотрел на Вильямисара, как на ненормального:

– Вы думаете, если я везу святого, с нами может что-то случиться?

Вильямисар заставил падре надеть бейсболку, чтобы в дороге никто не узнал его седые волосы. Он опасался, что в Медельине машину остановят и встреча сорвется. Или священник попадет под перекрестный огонь боевиков и полиции. Падре усадили рядом с шофером. Когда машина тронулась и начала удаляться, падре снял бейсболку с головы и выбросил через окно. «Не беспокойся, сын мой! – крикнул он Вильямисару. – Ведь я властвую над водами!» Раскаты грома прокатились по всей долине, и с неба хлынул библейский ливень.

О встрече падре Гарсии Эррероса с Пабло Эскобаром известно только то, что рассказал сам священник, вернувшись в Ла-Лому. По его словам, встреча проходила в роскошном особняке с бассейном олимпийского стандарта и всевозможными спортивными сооружениями. По пути в целях безопасности трижды меняли машину, но из-за проливного дождя, не прекращавшегося ни на минуту, многочисленные полицейские кордоны их ни разу не остановили. Некоторые посты, как уверял водитель, принадлежали службе безопасности самих Подлежащих Экстрадиции. Дорога заняла более трех часов, хотя, скорее всего, падре привезли в одну из резиденций Эскобара в самом Медельине, а шофер специально петлял, чтобы падре казалось, что его увозят далеко от Ла-Ломы.

Священник рассказал, что в саду перед домом его встретили десятка два вооруженных охранников, которых он упрекнул за неправедную жизнь и нежелание сдаться правосудию. Сам Эскобар с большой черной бородой ждал на террасе, одетый по-домашнему к белый хлопковый костюм. Страх, который падре испытывал с момента приезда в Ла-Лому и позже по пути в неизвестность, рассеялся.

– Пабло, – сказал падре, – я приехал, чтобы договориться и уладить это дело.

Эскобар приветствовал священника искренне и весьма уважительно. Они прошли в гостиную и расположились в цветастых креслах, друг против друга, как добрые друзья, готовые к долгой беседе. Глоток виски окончательно успокоил гостя, а Эскобар в продолжение всей беседы попивал фруктовый сок. Вопреки ожиданиям, встреча заняла всего сорок пять минут: падре не мог скрыть волнения, а Эскобар выражал свои мысли так же емко и лаконично, как в письмах.