Самоцветы

Кожаны тоже дали путешественнику несколько хороших советов, и он отвечал им так же стереотипно. Видимо, что эта сцена родственного расставания происходила довольно часто, и все проделывали одну и ту же церемонию, как по нотам. В заключение Якунь снял свой кожан и начал кланяться в ноги поочерёдно всей провожавшей его родне.

— Родимая матушка, прости и благослови… — говорил он, кланяясь бабе с ястребиным лицом.

— Бог тебя простит, бог благословит… Мотри, Якунька, не обмиршись, а то лучше и глаза тебе не показывать домой… Лестовкой запорю…

Изнемогавшая дробь станционного колокола прекратила эту сцену, и Якунька опять мог залезать в свой кожан. Когда поезд тронулся, он собрал свои пожитки в одно место, — какой-то потник, вместо постели, выбойчатое одеяло и подушку, а сам сел наверх, как ястреб, точно боялся, что сейчас же кто-нибудь из публики посягнёт на его добро. Я напрасно старался припомнить, где видел это ястребиное лицо, а, между тем, оно было совсем знакомое.

— Да это Якунька из Токовой, едет с камнями в Париж на выставку, объяснил Василий Васильич, знавший всех и всё. — На нашей выставке в Екатеринбурге в кустарном отделе у него была своя витрина, — помните?

— Ах, да…

— И дошлый только народ — удивлялся Василий Васильич. — А дорогу им Самошиха показала… Она первая и в Москву, и в Петербург проникла с мурзинскими камнями, а за ней уж бросились другие, из соседних деревень. Будем в Мурзинке, так завернём и в Южакову к Самошихе в гости.

Нужно было видеть удивление Якуньки, когда Василий Васильич подошёл к нему и прямо спросил:

— В Париж, видно, на выставку едете?

Якунька остолбенел и только ворочал глазами.

— А ты как знаешь? — спросил он, наконец.

— Сорока на хвосте принесла… — шутил Василий Васильич. — Ведь, видно птицу по полёту! Из Токовой? Ну, вот видишь… С камнями тебе сейчас некуда ехать, потому что Нижегородская ярмарка ещё далёко, столичная публика по дачам разъехалась, — ну, некуда тебе, кроме как в Париж. Пронька Самошихин, ведь, ездил в Копенгаген на выставку?

— Это точно, Пронька был.

— Ну, так гладкой дороги. Кланяйся там нашим, как увидишь своих.

До станции минут десять ходу. Публика начинает торопливо собираться и вообще приходит в движение, потому что многие выходят в Невьянске. На время завод скрывается за леском.

— Сударыня, читали вы книгу "Об уме и познании", сочинение господина Ипполита Тэна? — спрашивает за моею спиной мужской голос.

— Нет, — отвечает молодой женский голос. — «Ниву» выписываем.

— "Нива" — это пустяки-с, сударыня… журнал, можно сказать, для девиц. Да… А я, знаете, когда прочитал книгу господина Тэна, то, можно сказать, прозрел. Всё теперь для меня ясно, как вот на ладони… Вот какие книги бывают, сударыня!

— Да я, пожалуй, и не пойму.

— Поймёте-с, потому так написано. Прочитали главу, непонятно, — ну, второй раз читайте, в третий, а потом уж всё как по маслу пойдёт.

— Вы мне запишите на бумажку, а потом я достану эту книжку, — отвечает женский голос.

— Да вы купите её, сударыня, книжку-то, и сейчас её в переплёт, а название я вам запишу.

Наступает пауза. Я оглядываюсь. За мной на лавочке сидит Захар Иваныч и быстро пишет на лоскутке бумаги название книги. Он в таких же охотничьих сапогах и кожане, как и мой Василий Васильич. Давеча я не обратил на него никакого внимания, а рассматривая сейчас внимательно, не вижу ничего особенного: не то прасол, не то гуртовщик, не то золотопромышленник из мелких. Лицо русское, широкое, бородастое, с носом луковицей и небольшими, быстрыми глазами.

Записывая название книги, он по-прикащичьи несколько раз брал карандаш в рот. «Сударыня», для которой всё это делалось, — молоденькая, миловидная купчиха, одетая по-городски.

— Вы, ведь, в гимназии обучались, так вам это должно прочитать, наставительно говорил Захар Иваныч, передвигая записку. — А мы учились на свои медные гроши и одним своим умом доходим до всего.

Василий Васильич с добродушною улыбкой наблюдал эту сцену и, отвечая на немой вопрос, объяснил:

— Не слыхали про Захара Иваныча? Нарядчик на промыслах… Большой чудак: всё мудрёные книги читает. Памятища у него невероятная… Представьте себе, что на прииске пятьсот рабочих, так он их всех по имени и по отчеству назовёт, да ещё и прозвища, у кого какие есть, тоже. За десять лет кто работал у него, всех в лицо узнает и назовёт. При расчётах тоже каждую копейку помнит: кому вперёд дано, за кем ещё старый долг, кому додать… Какая-то зверская память!..

Подходивший к Невьянску поезд лишил меня возможности познакомиться с интересным нарядчиком. Во всяком случае, как-то странно было слышать имя корифея европейской литературы именно от такого приискового кожана, и думаю, что едва ли на другой какой железной дороге можно услышать подобный разговор. Урал вообще богат самоучками и, в частности, начётниками.

Издали Невьянск походит на уездный городок и красиво пестреет на солнце своими белыми каменными домами, зелёными железными крышами и богатыми церквами. Картину портит только охватившая завод со всех сторон голая «степь», как на Урале называют всякое безлесное место.

— Тёпленькое местечко этот Невьянск, — говорит Василий Васильич, любуясь в окно. — Пятнадцать тысяч жителей, торговля… На всех хватит золота, и ещё от нас останется. Одним словом, место самое угодное. На башню слазим в Невьянске… Вон как она покосилась, голубушка, точно старушка. Любопытная штучка…

II

Начётник. — Старинная башня с курантами. — Нынешний Невьянск и кожаны доброго старого времени. — Ряды, сундучный промысел, иконопись и "лучинкова вера".

На невьянском вокзале публики всегда много, и можно только удивляться, откуда она здесь берётся. На маленькой тележке мы весело покатили в Невьянск, который так красиво пестрел по течению реки Нейвы своими бревенчатыми домиками, белыми каменными домами и зелёными крышами. Кстати, самое название Невьянск неправильно, оно произошло от реки Нейва, — следовательно, нужно говорить Нейвьянск, но испорченное название уже вошло в общее употребление, и не нам его переделывать.

По пороге нас обогнал ехавший на такой же тележке Захар Иваныч. Он наотлёт, по-купечески, приподнял свой картуз и скрылся на повороте какой-то узенькой улички, — такие улички ещё сохранились в Невьянске, как остаток доброго старого времени.

Невьянск почти первый завод, построенный на Урале, и в народе сохранилось ещё название его — "Старый завод". Я помню, как лет двадцать тому назад ещё видал где-то в мезонине «стекольницу» со слюдой вместо стекла. Между прочим, об этой старине напоминали высокие коньки крыш, узкие окна и вообще значительная высота деревянных изб, — теперь уже так не строятся, потому что лес «отдалел». В одном из таких окон мы увидели седого, как лунь, старика, который с круглыми очками на носу сидел над старопечатною книгой, — Невьянск славится как кондовое раскольничье гнездо.

— Поворачивай на земскую! — командовал Василий Васильич, когда мы выехали на главную площадь, где стоял старинный гостиный двор и ряды мелких деревянных лавочек. — Пока закладывают лошадей да скипит самовар, мы успеем спутешествовать на башню…

— Что же, отлично…

Мы так и сделали. Башня стоит у самой фабрики. Она сильно наклонилась к пруду. Высота башни что-то около 25 сажен. По типу своей архитектуры она напоминает средние века, точно какая-нибудь итальянская кампанилла, пересаженная на Урал по недоразумению. В прежнее время в среднем этаже помещалась заводская кутузка, а сейчас башня пустует, заменяя каланчу. Единственный живой человек в ней — старик-сторож, который смотрит за старинными курантами и "отдаёт часы". Основание башни квадратное. До половины поднимаются голые стены. В средине узорчатым выступом выдаётся обходящий всю башню балкон. Выше — пролёты до колоколов, ещё этаж с новым балконом и конический верх с узорчатыми карнизами, выступами и нишами. Это единственная старинная башня на всём Урале. Вход в неё с заводского двора, где приделано большое каменное крыльцо. Лестница идёт в какой-то деревянной трубе, — очень скверная лестница с шатающимися и точно изгрызенными ступеньками. Впрочем, это только в трубе, а в самой башне всё ещё прочно и простоит в таком виде не одну сотню лет. Толщина стен изумительная, точно в средневековой крепости. Когда мы добрались до сторожки, где жил ветхий коморник, нужно было сделать передышку. «Отдававший» невьянцам часы старец оказался очень любезным и показал нам помещёние «курантов», старинные чугунные колокола и балкон, по которому он ходит уже двадцать лет. Балкон настолько ветхий, что я не решился на него выйти, — просто голова кружилась, особенно в том месте, где балкон висел над прудом. Конечно, башня стоит чуть не двести лет, а сторож ходит двадцать лет по этому балкону, но всё-таки страшно. Удивительно живучий народ все эти сторожа и коморники: ходит себе день и ночь, отбивает часы, а время идёт да идёт.