Страница 10 из 11
- Сынок!! Хата горит! Одевайся быстрее!.. О, боже, о, милосердный... запричитала мать.
С перепугу у меня начались рези в животе, подкосились ноги. Я еле выбрался во двор. Я знал уже, что такое пожар: совсем недавно, в прошлом году и мы горели...
Вдоль забора в полумраке кто-то бежал. В руках у неизвестного сверкнул огонь - ба-бах! Мне показалось, что я узнал Фильку Гляка, увидел его обрез... Но почему он стрелял?
Горел клуб.
Из-за домов, что стояли по ту сторону улицы, видно было, как высоко в небо вздымаются чудовищные языки пламени. А еще выше, словно стая огненных птиц, взлетали, кружились в неистовом хороводе комья кострицы, обрывки бумаги и еще чего-то. Полнеба было усеяно роями огненных шмелей... Даже на западе, с противоположной от пожара стороны, небо краснело и колыхалось.
Напрямик от клуба было больше двухсот метров, но и здесь слышны были гул, треск, ненасытный рев пламени. К счастью, ветер дул не в сторону хат...
- Такое смолистое дерево, не диво, что полыхает... Бревно к бревну подбирали... Не поставим больше такого клуба... - вздыхала мать. Она понесла назад в хату какой-то узел. - Оденься потеплее и будь начеку!
Одеваюсь и опять выбегаю на улицу. У каждого двора чернеют группки людей, слышен сдержанный говор... Никто не суется, не бежит тушить пожар. Пересекаю улицу, мчусь через чужой двор к клубу, а в сердце неудержимая радость: так и надо этим фашистам! Фигу им, а не казарму на зиму!
Старый сад, деревья на фоне огня угольно-черные, с огненной окантовкой, словно они уже обглоданы пламенем. Пляшут на розовом снегу длинные, колеблющиеся тени, не черные, а почему-то густо-вишневые...
За строениями, садами и огородами тоже стоят группки людей. Некоторые, подойдя и узнав, что горит, куда дует ветер, спокойно достают кисеты, высекают кресалами огонь, прикуривают от тлеющих фителей. Молча, как летучие мыши, шастают от группки к группке дети.
Ближе никто не подходил. Да и немцы не пускали, оцепив место пожара с трех сторон. Пронзительно-звонко, как когда-то в горящем самолете, лопались патроны. В жутком завывании огня иногда что-то глухо взрывалось, в воздух с фырканьем и уханьем, разметав пламя в стороны, взлетали головни. Несколько раз бабахнуло с того краю, где жили офицеры... Посредине здания с грохотом обрушилась раскаленная докрасна жесть крыши, и в небо взметнулись мириады огненных брызг...
Наталкиваюсь на Петруся и молча становлюсь рядом. Он без шапки, голова перевязана сложенным в несколько раз пестрым женским платком. Петрусь говорит, что не слышит на правое ухо - лопнула барабанная перепонка. Из уха все еще сочится сукровица...
Вскоре взрывы и выстрелы стихают. Немцы из оцепления приблизились к огню. Некоторые без головных уборов, без шинелей и оружия, ежатся от холода. Медленно подошли ближе к месту пожара и люди, словно второй круг оцепления...
От жары больно глазам. Снег вокруг пожарища растаял на десятки метров. Чернеет влажная земля, отсвечивают лужи... И кажется, что это столько разлито крови...
Вдоль шеренги, между немцами и нашими, бежит Степа - мы узнаем его еще издали.
- Таню не видели? Дядька, Настусиной Тани не встречали здесь? - голос у него встревоженный, дышит прерывисто.
Скользя и оступаясь, он обегает всех и круто поворачивает к деревне...
Какая-то смутная тревога закрадывается мне в сердце и растет там, растет...
Я тоже осматриваюсь по сторонам, ищу глазами Таню. Потом прохожу в одну сторону, в другую и возвращаюсь к Петрусю... Не видно нигде этой девчонки. Дрыхнет, наверное, дома, как после бани...
В клубе обрушились стены. Пламя словно вздохнуло с облегчением и перестало выть: дело сделано... По вздыбленной буграми жести крыши перебегают, суетятся золотистые искры-муравьи.
- Нету Тани?! - подбежал к нам, задыхаясь, Степа.
Мы покачали головами.
- Коля... - У Степы стучали зубы. - Ты это... Нету Тани и дома!..
- Придет твоя "немка", никуда не денется... - я стараюсь оставаться спокойным. Таким взволнованным нашего своенравного командира я еще никогда не видел.
- Сволочь ты! - обеими руками Степа ухватил меня спереди за рубаху. Ты знаешь, что она пошла вечером в клуб и не вернулась? И бабке сказала перед уходом... - Степа просто задыхался. - Все сказала... Погибла ее мама... Разбомбили фашисты эшелон! Бабка Настуся в параличе лежит!..
- Пусти его... - подошел Сергей, силой отрывая его руки от меня: я тоже уже задыхался. - Правда, Коля... Ошиблись мы в Тане... - Сергей, словно клещами, сжал мне плечо. - Вчера, уже в сумерках, принесла мне пистолет и два заряженных автоматных магазина. Из школы вынесла вместе с помоями...
Я будто окаменел. До меня еще не доходило все то ужасное, что могло случиться с Таней. Я непонимающе смотрел то на Сергея, то на Степу. У Петруся кривился разинутый рот, он судорожно старался сглотнуть.
Степа вдруг сорвался с места и еще раз побежал к бабке Настусе - как она там? А может, Таня объявилась?
Вышел за оцепление и бродил среди жителей, как неприкаянный, Карл Шпайтель - кого-то разыскивал. Шапка у него натянута на уши, из-под распахнутой шинели розовеет от огня нижняя рубаха. Кителя на нем нет, видимо, остался в огне.
Вот денщик приблизился к нам, внимательно всмотрелся, потом что-то тихо сказал Сергею и пошел за толпу, в зыбкий мрак. Сергей подался вслед за ним.
Возвратились они тоже по одному. Шпайтель вздыхал и бормотал:
- Ай, Танья, Танья... Мали девашка Танья...
Сергей молча, сгорбившись, остановился возле нас. Губы его были плотно сжаты, левая щека дергалась...
- Сгорела Таня... - глухо выдохнул он. - Перепились все, уснули - она солому подожгла... Как порох солома... А она еще разносила огонь... Загорелась на ней одежда, хотела в окно выпрыгнуть... А часовой по ней из автомата... Сам он Шпайтелю об этом рассказывал...
- А-а-а! - вдруг дико вскрикнул Петрусь и упал на снег, конвульсивно изгибаясь и дергая руками и ногами. Потом перестал дергаться, тяжело задышал, застонал. Глаза полуоткрыты, на губах лопались розовые пузыри...
Я помню, как ползал под ногами у людей, давясь слезами, как все старались одеть Петрусю рукавичку. А она, хоть умри, не хотела влезать на мокрый кулачок с зажатой в нем снежной ледышкой.