Страница 52 из 90
Тогда мы расплатимся с ними и заставим пролиться их кровь.
А что касается «паутины»…
Я вскочил и побежал к смертоносной ограде. У меня промелькнула одна мысль, почти незаметная, но важная, о которой я забыл. Забыл по той простой причине, что меня съедала ярость, когда я видел, как мучительно и страшно умирает мой друг. Спокойно, спокойно. Вспоминаю: Кас протягивает правую лапу к «паутине», молнии бьют его, он кричит, потом его зубы прокусывают язык, я вижу, как кровь мгновенно запекается, как будто опаленная пламенем. Кровь живая, значит, колдовские молнии убивают живое. Я вижу, как дымится шкура моего друга, слышу, как хрустят его кости.. Нет, нет! Не надо! Я вижу, как обгорает его шкура, но также я вижу, что сосновые иглы, приставшие к его шерсти, не горят. Иглы неживые, значит…
Я лежу возле «паутины» и весь дрожу от напряжения. Справа от меня лежат сухие ветви, которые я обломал с засохшего несколько лет назад дерева. Когтями я зацепляю ветку и что есть силы швыряю в сторону «паутины». Неудачно: ветка разворачивается в воздухе и падает, не долетев. Я повторяю попытку. Палка падает, упираясь обломанной вершиной прямо в железные нити. Не видно никаких искр, сухое дерево не сотрясается, не дрожит, не горит, как горел Кас. Я снова бросаю ветки на «паутину», одна за одной, все что есть, в каком-то исступлении. Смертельные нити спокойно и безразлично принимают мои дары. Мертвое не может убить мертвое. Значит, чтобы пробраться сквозь «паутину» нужно быть мертвым? Или нет?
Я с мрачным торжеством в душе осматриваю деревья, растущие вблизи «паутины». Наверное, не трудно будет найти одно, растущее так, как мне нужно…
Проходит неделя спокойной жизни. Жизнь техотдела в Башне налажена, электропроводка проведена во все лаборатории, во всех комнатах горит привычный белый свет люминесцентных ламп. Все уже научились работать с окнами Башни: оказалось, что возле каждого непрозрачного окна есть невидимый глазу голографический регулятор. В нужном месте на нужном расстоянии надо провести рукой – и окно станет прозрачным. Можно регулировать уровень освещенности в комнате, можно сделать так, чтобы комната проветривалась, по желанию, холодным или даже горячим воздухом – удобная система кондиционирования.
В вычислительном центре полным ходом идет картографирование, дирижабли успели налетать немало часов, сделаны миллионы снимков, которые нужно обработать. Варшавский со своими коллегами целыми днями устанавливает компьютеры во все лаборатории, поэтому у него вид не выспавшийся, но почему-то довольный. Может потому, что Дэвид часто думает о том, что работает за еду и крышу над головой, и от этой мысли, ему, одинокому холостяку, зарабатывавшему на Земле много тысяч в год, даже с вычетом налогов, становится смешно.
Смешно потому, что Дэвид вырос в небогатой семье. Он вспоминает, как он впервые увидел свой личный персональный компьютер. Тогда ему было четырнадцать лет. Его мать, Ванда, работавшая уборщицей в двух местах сразу, так гордилась своим умным, но плохо одетым сыном! Она гордилась им, когда учителя в школе говорили ей, какие блестящие способности у ее одаренного сына, и плакала тайком, потому что денег у них хватало только на оплату убогой квартирки, на еду, на учебу Дэвида и покупку самой дешевой одежды.
Ванда была простой женщиной из Польши, нелегально въехавшей в Штаты. Всех ее денег хватило на только то, чтобы купить фальшивое свидетельство о рождении на территории США, в которое ей вписали имя по ее выбору. Теперь вместо труднопроизносимой фамилии Кшесинская Ванда приобрела другую, она выбрала ее потому, что была родом из Варшавы. Ванда прекрасно понимала, что ее акцент выдаст ее и поэтому не рискнула взять истинно американскую фамилию – Смит, Джонс, Адамс. Она приехала в Америку на нелегальной волне эмиграции из-за разваливающегося на глазах «железного занавеса» в середине семидесятых. Америка казалась ей раем, красивой глянцевой картинкой из журналов, страной, свободной для всех. К сожалению, это оказалось не так. У себя дома она была молоденькой библиотекаршей, сиротой из приюта, попавшей по распределению в библиотечный техникум, способной с трудом перевести несколько строчек с английского на польский и совсем не способной говорить по-английски. В Америке она стала никем, неквалифицированной рабочей силой, без образования и знания языка.
Она навсегда распрощалась с уютными стенами библиотек и стала уборщицей. Ванда побоялась получать пособие по безработице: для этого нужно было слишком много документов, и она серьезно опасалась, что какой-нибудь ушлый чиновник заметит подделку. Поэтому ей пришлось работать уборщицей. Она не смогла устроиться официанткой, потому что требовалось знание блюд и нужно было быстро говорить. И поэтому ей предложили место посудомойки. С утра до вечера Ванда мыла тарелки, с вечера до полуночи убиралась в офисах, спала пять часов в день – и так каждый день, с утра все сначала.
Потом ей показалось, что удача улыбнулась ей: она забеременела от шеф-повара ресторана, в котором работала. Хотя повар был женатым человеком, он наивно полагала, что он разведется со своей женой и женится на ней, Ванде, и у нее будет свой собственный дом, свои дети, своя жизнь. Когда повар посмеялся над ней, она не расплакалась, нет, Ванда Варшавская-Кшесинская, давно выплакала все слезы, предназначенные для жалости к самой себе. Ванда Варшавская взяла повара за жирную складку на подбородке своими сильными пальцами. Да, Ванда была высокой сильной женщиной, пальцы которой превратились в жесткие рукавицы из-за ежедневного многочасового пребывания в холодной и горячей воде. Ее пальцы были крепче слесарных тисков – она перенесла несколько тонн тарелок, мисок и кастрюль и выкрутила миллион тонн воды из тряпок и щеток. Она перекрыла доступ кислорода в чужое тело и доходчиво объяснила этому телу, что она собирается сделать. Ванда пригрозила что пойдет к жене повара вместе со своей квартирной хозяйкой, неоднократно впускавшей повара в комнатку Ванды по ночам, и вместе с официальным заключением гинеколога, о том, что она, Ванда, беременна. Потом она дала телу повара подышать и предложила заплатить ей десять тысяч.