Рок-н-ролл мёртв

Буркин Юлий

Рок-н-ролл мёртв

Юлий БУРКИН

РОК-Н-РОЛЛ МЕРТВ

"В воскресный день, 19 августа, в Ленинграде хоронили

Виктора Цоя.

По просьбе его близких поклонники музыканта (сколько

сотен их было?) пришли на кладбище уже после погребения.

/.../

В Ленинграде, не прекращаясь, шел дождь".

Газета "Экран и сцена" N_34 от 23 августа 90 г.

"Его нет. А на кладбище - что... Один из рассказов о

жизни рока гласит: Майк отказался идти на похороны Саши

Башлачева. Его уговаривали, убеждали, недоумевали. Он же

ответил, что таких, как он и Саша, не хоронить надо, а

выбрасывать на помойку.

/.../

Майку Науменко было 36 лет".

Газета "Культура" N_2 от 21 сентября 91 г.

От песен Игоря Талькова нам теперь не откреститься. И

тот подонок, что выстрелил в его сердце, тоже останется в

истории. Как человек, убивший сказавшего высокие слова о

России".

"Российская газета" N_209 (255) от 9 октября 91 г.

В отличие от приведенных выше газетных выдержек, весь нижеследующий текст является чистейшей воды вымыслом. Совпадение каких-либо ситуаций или имен - случайно.

Ненависть и отчаяние творца, когда он нам

о них рассказывает, всегда окрашены чем-то

похожим на любовь.

Рей Бредбери

"ДРЕБЕЗГИ"

Скопище возле входа в концертный зал гостиницы "Россия" было видно издалека. Человек двести подростков. И непонятно, то ли они там дерутся, то ли - наоборот. Менты - только делают вид, что порядок наводят. А, собственно, кому он тут нужен - порядок?

Пытаться пробиться к двери, выйдя из "Жигулей" - бесполезно. И я медленно двинул машину прямо на толпу. Вот тут так - сразу подскочил ушастый сержантик: "Я вас оштрафую, это вам не проезжая часть..." Я сунул ему под нос через окно дверцы свое журналистское удостоверение; да только не подействовало. Что ему моя корочка? Это б раньше он испугался. Еще бы честь отдал. А нынче - демократия... И имя мое - Николай Крот - ему ни о чем не говорит. Вот эти - возле дверей, они бы точно описались от счастья, что с самим КРОТОМ рядом стоят - с отцом-родителем "Дребезгов"!.. А сержантик - темный, ему - что Крот, что бурундук... Ну, да, пока я с ним разбирался, "Жигуленок" мой продрался-таки потихоньку через толпу. Сержантика куда-то затискали, а я вдоль стенки пролез-таки к двери и пнул ее пару раз.

Хорошо, швейцар сегодня - дед по кличке "Буденный" (за усы прозвали). Он меня знает: даже дергаться не стал - сразу открыл и впустил. "Молодец, Буденный, - говорю я ему со сталинским акцентом, - благодарность выражаю вам: от себя лично и от всего советского народа." И пошел в валютный бар. Слава богу, мелочишка есть. А где еще сейчас "Дребезгов" искать? Или там, или уж нигде.

И точно. Один, во всяком случае - там. Барабанщик - Костя Кленов. С двумя неграми пытается контакт наладить. Он славный - Костя. Только дурак. Но - барабанщику положено.

Взял я стакан виски, подсел к Клену за столик, а на негров так глянул, что они слиняли сразу. Клен мне обрадовался. "Привет, - говорит, Крот Коля" (так они меня всегда стебают).

- Привет, - говорю и я. - Что у вас тут новенького?

И тут он сразу, сходу, паразит, даже отдышаться не дал, мне и выдал:

- Ром колется.

- В смысле? - спрашиваю.

- В смысле - наркотики колет. На иглу сел, в смысле. Ширяется, в смысле, во всю. Как тебе понятнее?

Я прямо так и ошалел.

- Ну вы даете, - говорю. - А ты не врешь? И вообще, откуда ты знаешь-то?

- Коль, я же не с Луны свалился. Я, слава богу, нагляделся на них. Дерганый стал, репетиции срывает. Да у него на руке - следы. Свежие.

- Ох, и уроды же вы все-таки, - обозлился я. Меня каких-то два месяца не было. Детский сад. Оставить нельзя. Это же - все, конец. Если Ром всерьез в это влез - хана. Группе, во всяком случае, точно.

- А ты поговори с ним, - советует мне Клен, как будто я сам - совсем кретин.

- Вот что, братец, - отвечаю я, на часы глядя, - пора тебе на сцену... "Встань пораньше, встань пораньше..." И в руки палочки кленовые возьми.

Он и вправду заторопился. Напоследок сказал еще: "А ширево ему Тоша таскает. Точно тебе говорю".

Тоша, значит. Комсомолец долбаный. Я еще пару минут посидел за столиком, пока зло не остыло. А потом тоже пошел. Только не в зал, а в осветительскую. Оттуда мне смотреть больше нравится.

Из черной ямы внизу было слышно, как кипит зал. Уже минут пять, как пора было начинать. Одно из двух: или что-то случилось, или Ром пустил в ход свой старый испытанный трюк - ждет, когда поддатая, в основном, толпа, хорошенько обозлится. Тогда с ней работать легче.

Вот, кто-то не выдерживает - раздается робкий свист. И тут же, как с цепи - шквал звуков. Топот, хлопки и крики сливаются в единую плотную массу. "Ро-ма, Ро-ма!" - скандирует зал в ритме несущегося поезда.

Минута, две... И вот ритм подхватывает невидимый Костин барабан, такой мощности, что кажется, будто на грудь положили пуховую подушку и с размаху бьют по ней кулаком. Вот, сохраняя тот же ритмический рисунок, врывается бас-гитара Жени Мейко (мы зовем его "Джим"). Он терзает бедный инструмент, заставляя его рычать аккордами.

"Ро-ма, Ро-ма!" - продолжает скандировать зал, и создается впечатление, что толпа поет какую-то дикую песню. Вдруг, ослепительно-тонкий луч - ярко-зеленый и упругий, как стальная струна, луч лазера пронзает тьму под потолком. Еще один - красный, еще - синий, желтый, фиолетовый, снова зеленый - они протянулись со всех сторон, перекрещиваясь, переплетаясь в фантастическую небесную паутину. Но они ничего не освещают; кажется, внизу от них стало еще темней.

В это время на сцене загораются факелы, и в их тусклом свете на заднем плане вырисовываются огромные, раскачивающиеся вперед-назад на мощных цепях, качели, а на них - кленова чудовищная ударная установка (я всегда знал, что он - придурок, а не знал бы, мне, чтобы все стало ясно, хватило бы одного взгляда на эту гору барабанов). Под качелями - дубовый крест, как будто перенесенный сюда прямо с Голгофы. По краям сцены спиной к залу - двое затянутых в черную кожу. Слева - Джим с гитарой наперевес; справа - клавишник Эдик (по прозвищу "Смур"). Синтезатор уже включился в общую вакханалию и изрыгает в толпу потоки звуков, напоминающих рев реактивного лайнера на подходе к звуковому барьеру.

Но вот, кажется, "увертюра" близится к концу, и тогда крест медленно со скрипом поворачивается на сто восемьдесят градусов. К моменту, когда становится видно, что на обратной его стороне распят человек в белой набедренной повязке, через всю эту (ритмичную, правда) какофонию все явственней прорастают торжественные и светлые аккорды католической мессы. И остается она одна, но звучащая все в том же бешеном ритме. Под крестом от брошенного Джимом факела разгорается костер (я-то знаю, что это кинотрюк, но все равно - эффектно). Пламя быстро набирает силу. Внезапно с центра потолка в зал падает ослепительно яркая звезда, а крест, одновременно с этим, как бы пережженный у основания пламенем костра, рушится вниз. Но "распятый" успевает упасть чуть раньше и, рискуя быть придавленным, кубарем выкатывается на авансцену. Крест с грохотом ударяется об пол, а новоявленный Мессия - Роман Хмелик, фронтмен группы уже стоит на краю подмостков, в одной руке сжимая микрофон, другой указывая на еще падающую звезду.

Последний аккорд затихает и в образовавшемся звуковом вакууме раздается его пронзительный крик: "Эй, ты!!!"

Ударник, бас и клавиши вновь заводят хлесткий напряженный хард, а Ром с интонациями безумного прорицателя, до истеричности самозабвенно, продолжает свой гимн всеотрицания, гимн "Дребезгов":

"Эй ты!

Что ты уставился?!

Или не видел как падают звезды?

Или ты загадал желание

Самое заветное, чтобы - хоть лопни?!