Верлиока

Из-за острова на стрежень…

Платон Платонович удивился, услышав звук пастушеской дудочки, который сперва нерешительно, а потом все более смело стал вторить ему. Как, пастушеская дудочка накануне Нового года? Когда еще зима украшает заборы снежными змеями? Когда голубые елочки, укутанные с головы до ног, стоят, как монашенки перед амвоном? Когда американские клены только и ждут знакомых белочек, которые стряхнут с погнувшихся веток надоевший, равнодушный, бесчувственный снег?

Он слушал и не верил ушам.

Но вот что-то стало складываться, соединяться в полутемной комнате неясные очертания головы, рук и ног, как будто кто-то пытался нарисовать их мелом на плывущей по воздуху черной доске. Дудочка все пела, и можно было подумать, что все это ее дела.

Пушинки кружились в лунном свете. Очертанье тонкой фигуры становилось все отчетливее, но оно еще плавало по воздуху вместе со школьной доской, как будто не решаясь от нее отделиться. Но вот удалось: доска исчезла, и с замирающим сердцем Платон Платонович ясно увидел мальчика, спокойно стоявшего у окна и терпеливо ожидавшего, когда его спросят, откуда он взялся. Но Платон Платонович думал о другом: он боялся, что снотворное все-таки подействовало, и ему было страшно, что он сейчас проснется.

— Добрый вечер.

— Добрый вечер, — неуверенно ответил Платон Платонович, все еще думая, что спит.

Он повернул выключатель — и ничего не изменилось: ночь не перешла в день, зима — в лето, очевидно, земной шар летел вокруг солнца с прежней быстротой; но у окна стоял высокий рыжий мальчик с голубыми, широко расставленными глазами.

"Сейчас проснусь, — с сожалением подумал Платон Платонович. — Спрошу, как его зовут, и проснусь. Нет, лучше не буду спрашивать. Тогда, может быть, не проснусь".

— Меня, кажется, зовут Вася, — как будто угадав его опасения, сказал мальчик. Он немного запинался. — Впрочем, что такое «кажется»? Это надо будет выяснить, правда?

— Правда, — тоже запинаясь (от волнения), ответил Платон Платонович.

— Да? Как хорошо! Значит, когда я вырасту, меня будут звать Василием Платоновичем.

Он смотрел прямо в глаза и в то же время как будто немного косил. "Может быть, от усталости", — с нежностью подумал Платон Платонович.

— А что у вас делают, когда устают с дороги? Ложатся спать?

Платон Платонович с трудом удержался, чтобы не спросить: "А что у вас?"

— С дороги умываются и перед сном чистят зубы, — осторожно ответил он.

Мальчик подумал.

— А это интересно — чистить зубы?

— По меньшей мере полезно.

— Полезно в первый раз или всегда?

— Всегда. Впрочем, в первый раз может быть и бесполезно. Ты ужинал?

— Нет еще. А ужинать интересно?

— О да! В особенности когда хочется есть.

— А ведь мне, кажется, хочется. Вот видите! Опять кажется. Это потому, что, кажется, когда-то я все это прекрасно знал. И что ужинают, когда хочется есть, и что перед сном надо чистить зубы. Кстати, кто-то сунул мне в карман зубную щетку. Не вы?

— Нет.

— Вот это действительно очень забавно! Откуда же она взялась? Мы еще подумаем об этом, правда?

— Непременно, — снова пугаясь, что это сон, ответил Платон Платонович. Сейчас я разбужу Ольгу Ипатьевну, и она приготовит нам ужин.

— Что вы! Ни в коем случае не надо никого будить. А кто такая Ольга Ипатьевна? Она добрая? Не рассердится, что я появился?

— Ну что ты! Она будет очень рада.

— А вы интересный, — задумчиво разглядывая Платона Платоновича, заметил мальчик. — У вас все не на месте, а между тем очень даже на месте.

Платон Платонович засмеялся.

— Прекрасно! — закричал Вася. — У вас прекрасный смех, очень добрый. Вообще-то вы ведь страшилище, одной бороды можно испугаться, но смех прекрасный. У Ольги Ипатьевны тоже есть борода?

— Ольга Ипатьевна — пожилая, почтенная дама, — с достоинством ответил Платон Платонович.

— Ах, дама? Женщина? Вы знаете, мне кажется, что я когда-то видел много женщин и у них действительно не было бороды.

Не спрашивая, откуда в третьем часу ночи в доме появился рыжий мальчик с голубыми глазами, Ольга Ипатьевна приготовила яичницу, подала хлеб, масло, сыр, и Вася с аппетитом поужинал, а Платон Платонович выпил чашку кофе.

"Но ведь паспортистка действительно ошиблась, — думал он, глядя, как Вася, почистив зубы и умывшись до пояса холодной водой, с наслаждением растирает мохнатым полотенцем узкие плечи. — А может быть, нет? Ведь нет же никаких сомнений, что это не сон".

Он принес свою пижаму, которая повисла на Васе, как на вешалке, постельное белье, одеяло, подушку. Кроватка, стоявшая в детской, была коротка для Васи, но он без колебаний лег на нее, просунув через никелированные прутья длинные ноги. Потом уютно устроился, натянул на плечи одеяло и мгновенно уснул.

И Платон Платонович задремал под утро, но вскоре проснулся, потому что, как ему показалось, не мог удержаться от смеха.

Но смеялся кто-то другой. Смеялся Вася, рассматривая надувных мишек, белочек и обезьянок. Под детским столиком стояли заводные игрушки, на стене висела полочка с книгами: внизу сказки Маршака и Чуковского, а наверху книги из "Библиотеки приключений", в том числе Стивенсон и Жюль Верн. И вдруг Вася замолчал. "Неужели догадался?" — с радостным удивлением подумал Платон Платонович. Детская была для него живой хронологией. Мальчик вырастал в его воображении. Сперва он покупал для него погремушки и надувных зверей, а потом детские книги.

ГЛАВА III,

в которой объясняется, что макаронические стихи не имеют никакого отношения к макаронам. Лейка для цветов превращается в родник, но остается лейкой

Конечно, следующий день был отдан Васе, а потом покатились десятки и сотни других, повторяющих первый. Прежде жизнь Платона Платоновича состояла из научных занятий — днем он писал свои книги, а по ночам три-четыре часа проводил у телескопа. Как у каждого персонального пенсионера, у него было немало общественных забот и хлопот. А теперь все эти заботы как-то незаметно отдалились, а совсем другие, непривычные, окружили Васю. Случались дни, когда Платон Платонович даже боялся надоесть ему — ведь, как известно, родители надоедают детям. Тогда он начинал старательно учиться не обращать на него никакого внимания. Впрочем, все быстро привязались к нему — и Кот, и Шотландская Роза, и Ольга Ипатьевна, даром что она постоянно ворчала и курила трубку, напоминая старого бывалого солдата. Всем, кто видел ее впервые, хотелось сказать: "Ать-два!" Что касается Васи, то не в лунном, а в солнечном свете он оказался обыкновенным розовощеким, смешливым, добродушным мальчиком, который бродил по дому, не зная, куда девать свои длинные руки и ноги. Всех, и даже Шотландскую Розу, он о чем-нибудь спрашивал, и, случалось, на его вопросы было трудно ответить. Но спрашивал он как-то странно: казалось, что, спрашивая, он что-то припоминает. Так или иначе, все было новым для него в доме, построенном по проекту Платона Платоновича, хотя (как я упомянул) он был не архитектором, а астрономом: маленькие лестницы карабкались из комнаты в другую, главная лестница, украшенная резными перилами, с достоинством шагала на второй этаж, а потом в круглую башню, отведенную под большой телескоп. Книги, книги, книги — на окнах, на столах, на стеллажах, то привольно развалившиеся, то дружески прижавшиеся друг к другу. Карта звездного неба, перед которой Вася стоял часами.

Новым был сладкий запах трубочного табака — Ольга Ипатьевна курила только "Золотое руно". Новыми были занятия с Платоном Платоновичем, который до поры до времени решил не отдавать мальчика в школу.

Всем в доме Вася бросался помогать — и нельзя сказать, что у него это получалось удачно. Он сломал мясорубку, помогая Ольге Ипатьевне делать котлеты, а когда она чистила ковры, отнял у нее и разобрал пылесос. Потом он долго, терпеливо собирал его, и пылесос снова стал работать, хотя и немного хуже, чем прежде. Коту он предложил вместе ловить мышей и огорчился, а потом долго смеялся, когда Филипп Сергеевич сказал ему по-латыни: "Quоd licet Iovi NON liсеt bovi", — что, как известно, значит: "Что дозволено Юпитеру, то не дозволено быку". В бывшей детской Вася все переделал, не отказавшись, однако, от оловянных солдатиков и заводных игрушек.