Страница 3 из 8
Может быть, в эту ночь я впервые по-настоящему захотел стать писателем.
Примерно через год я написал свой первый рассказ. То была пора бурно распространявшихся радиоувлечений. Мы мастерили самодельные приемники и с сердцем, замирающим от восторга перед могуществом техники, слушали в эбонитовых наушниках размеренный диктант ТАСС: "Точччка... По буквам: Петр, Анна, Роман, Иван, Жанна... :Париж!.." И это казалось нам чудом. Рассказ я тоже "Посвятил радио. При этом я совершил ту сакраментальную Ошибку, без которой не обходится обычно ни один начинающий. "Что же я буду писать про то, о чем все знают! - размышляет начинающий. - Нет! Я напишу про то, чего никто не знает и я в том числе... Вот это - другое дело!" И мой рассказ был посвящен американской жизни. Жил я в то время на Таганской площади, что, как известно, довольно далеко от Бродвея, английским языком тоже еще не занимался. Но все это меня нимало не смущало. Рассказ свой я назвал "Приемник мистера Кисмиквика". Понравившуюся мне, по созвучию с бессмертным Пиквиком, фамилию моего героя я случайно подслушал у соседки по квартире, которая любила читать вслух то, что ей было задано учительницей английского языка.
Рассказ мой был напечатан 28 июня 1925 года в газете "Новости радио". Торжество мое было несколько омрачено тем, что уже 29-го числа выяснилось: Кисмиквик - это вовсе не фамилия, а, если перевести с английского, значит: поцелуй меня скорее... Вот тебе и Пиквик!..
А дальше дело совсем не пошло. Я написал довольно быстро пять-шесть рассказов и разослал их в пять-шесть редакций, подсчитав, что собрание моих печатных сочинений вскоре, таким образом, увеличится объемом в пять-шесть раз... Но из одних редакций мне мои писания были возвращены с непонятной, но роковой пометкой: Н. П. (что, как оказалось, значило "не подходит"... "не подойдет"), из других ответы вообще не пришли. Я ходил по редакциям и робко приговаривал, что у нас трудно пробиваться молодому дарованию. Редакторы были непоколебимы. И, глядя на меня в упор, заявляли при этом, что дарования они не видят...
Но однажды, после очередного неудачного посещения редакции, я как-то раскрыл томик Чехова, давно уже как будто мною прочитанный... И внезапно такой жгучий стыд тысячами иголок пронзил мне изнутри загоревшиеся щеки!.. Бессовестный! На свете написано такое, а я еще норовил печататься...
Я решительно оставил эти теперь показавшиеся мне наглыми попытки. Я сел читать. Это было нелегкое для меня время. Чтобы не обременять родителей и самому зарабатывать себе на жизнь, я поступил подручным в студенческую артель электромонтеров, работал также художником-плакатистом, рисовал объявления для магазинов: "Получена свежая икра", "Прибыли раки"... В студенческом клубе я был старостой и редактором университетской "живой" газеты "Синяя блуза" и сам выступал как исполнитель разных сатирических ролей, главным образом английского министра Чемберлена, которому от нас крепко доставалось... А все свободное время читал, сидя по ночам над книгами Толстого, Пушкина, Чехова, Лескова, Флобера, которые теперь совершенно заново раскрывались передо мной во всем их пленительном и непостижимом могуществе. Я читал и много писал для себя, "в стол".
И это, по-видимому, не прошло даром. Очерк, написанный "на пробу" в 1927 году по предложению одного из представителей периферийной газеты, не только был признан им подходящим, но даже вызвал у него сомнение - сам ли я его написал? И меня тут же пригласили стать московским корреспондентом газет "Правда Востока" (Ташкент) и "Советская Сибирь" (Новосибирск).
В то же время я задумал написать свою первую книгу о том, как рухнула старая школа, как мы сами выучили все, что нам не хотели объяснить в классе. Во мне еще была свежа обида за детство, втиснутое в графы гимназического штрафного журнала, "кондуита", на зловещие страницы которого заносились все наши провинности. Так я и решил назвать свою первую книгу - "Кондуит".
С первыми ее страницами я, волнуясь, пришел в маленький Гендриков переулок за Таганкой, туда, куда давно меня влекло восторженное преклонение перед громоподобным талантом жившего там человека. Я взбежал по лестнице, а сердце у меня от волнения скатилось вниз по ступенькам. Я позвонил у двери, на которой была прибита медная дощечка с именем Маяковского. Я позвонил, и мне открыли.
Через эту дверь я и вошел в литературу. Владимир Владимирович Маяковский с этого дня стал моим учителем, а вскоре я имел уже основание считать его; своим старшим другом. Я вошел в небольшую группу писателей и поэтов, которую возглавлял Маяковский. В журнале Маяковского "Новый Леф" были напечатаны мои заметки, а затем первые отрывки из "Кондуита". Меня тут же выбранили за них в журнале "На литературном Посту", ехидно высмеяли в "Крокодиле"...- Что, бьют? - спрашивал меня, сочувственно и хмуро усмехаясь, Маяковский. - Пока не поздно, одумайтесь. Будете со мной, бить будут обязательно. Может быть, приискать вам место поуютнее?.. Но мог ли я допустить хотя бы на мгновение постыдную мысль о трусливом бегстве от огромного счастья - быть с Маяковским...
Впрочем, откликнулись не только ругатели. Детский писатель-коммунист, человек замечательной души, редкой для столь молодого человека культуры и высокой отваги, Б. А. Ивантер, тогдашний заведующий редакцией журнала "Пионер", а впоследствии его редактор, прочтя отрывки из "Кондуита" в журнале Маяковского, сразу же прислал мне через писателя-лефовца С. М. Третьякова дружеское письмо, в котором просил зайти в редакцию журнала и предлагал сотрудничать в "Пионере".
- Идите! - убежденно сказал мне Маяковский. - Там очень хорошие люди работают и интересное дело делают. Обязательно идите туда.
И я пошел в "Пионер".
В то время там уже работали М. Пришвин, А. Гайдар, С. Григорьев, А. Кожевников и такие замечательные художники, как покойные Н. Купреянов, В. Фаворский, А. Лаптев и ныне здравствующие А. Коневский, Кукры-никсы. Я в то время был уже сотрудником "Известий", и, признаться, мне в голову даже не приходило писать для детей. Но меня до того весело, оглушительно и приветливо встретили в "Пионере", а сам Ивантер, усадив меня прямо на какие-то акварели, сложенные на стуле, и крича: "Чудак! Вы будете чудно писать для детей", сумел так расписать передо мной перспективы и возможности работы в их журнале, что я решил: дай-ка попробую!.. А попробовав и прочтя первые же письма маленьких читателей, откликнувшихся на мои фельетоны, понял, что лучше и интереснее работы я, вероятно, в жизни уже не найду.