Сэр Генри и черт

- Хорошо, коллега, не волнуйтесь,- ответил сэр Генри в сторону.Сейчас мы это всё исправим. У вас ничего не болит?

- Конечно, болит, сэр. Ведь вы же и есть эта проклятая боль, которая, как крыса, копошится в моём ухе. Надеюсь, вам это должно быть известно лучше, чем мне.

- Ладно, сейчас увидим.

И не успел я ответить, как сэр Генри ловко соскочил с подоконника и, оказавшись в глубине буфета, стал что-то делать среди мельканий, шипенья и гуда. От его движений шум становился сильнее, машины одна за другой лопались, и боль красной нитью накручивалась на зубчатые колеса, заставляя меня стонать и молить о пощаде. Потом опять заблестела весёлая летняя зелень, и чистенькие школьники в пелеринах и беретах с красными помпонами и карманами, набитыми жареными каштанами, высыпали на подстриженную лужайку и столпились у окна, где опять как ни в чём не бывало сидел сэр Генри с книгой.

- Дети, идите сюда! - кричал я.- Не слушайте сэра Генри. Он ничего не знает. Он сам мой ученик. Только я научу вас настоящему и прекрасному, только я спою вам песни, слышанные мною от ангелов. Я научу вас стрелять из настоящих пушек и кричать: "Прицел семьдесят пять, трубка семьдесят пять, первое - огонь!"

Но, вероятно, мой голос был неслышен и неубедителен, потому что школьники обступали англичанина всё гуще, пока совсем не закрыли от моих глаз и его самого, и окно, и мелькание машин. Тяжёлая обида навалилась на моё сердце. Детям были не нужны мои песни и пушки. Они любили органическую химию.

- Сэр Генри, берегитесь,- закричал я, стараясь перекричать шум.Берегитесь, я сведу с вами счёты. Слышите ли, сэр Генри! - Но шум был сильней голоса. Тогда я закрыл глаза, чтобы не видеть всего этого, и, изнемогая от смертельной и совершенно незаслуженной обиды, стал ожидать, что случится дальше.

А дальше случилось вот что. От жары и духоты у меня в ухе завелись крысы - целое вонючее крысиное гнездо. Маленькие крысята возились и царапались, а большие крысы тяжело и мягко лежали на дне гнезда. Это было отвратительно. Я изнемогал от жары. Сколько времени возились у меня в ухе крысы, я не знал. Много раз волшебные стёкла загорались и меркли. Лампочка на потолке много раз наливалась калёной краснотой, сияла, гасла, и косматая папаха, висящая над моим изголовьем, продолжала цвести такой же чёрной громадной хризантемой, распространяющей запах козла. А крысы всё копошились и копошились, и с каждым часом их становилось всё больше и больше.

И вдруг наступил конец мученьям. Послышались знакомые шаги и голос. Несомненно, это был сэр Генри, но, боже, как он постарел! Вероятно, мы не видались с ним лет десять. Теперь он уже не был изящным молодым джентльменом, обучающимся в Оксфорде. Это был поседелый в бурях суровый моряк - капитан разбойничьего брига. Его глиняное лицо, выжженное, как кирпич, тропическим солнцем, смотрело внимательно и приветливо, а чёрная трубка распространяла тот же знакомый запах кепстена. Всё было забыто. Мы опять были друзьями.

- Как вы себя чувствуете, дружище? - спросил он, крепко пожимая мне руку.

- Спасибо, капитан, только меня очень мучают крысы. Они завелись вот здесь, представьте, в самом ухе. Кроме того, у меня казаки отняли золото, всё моё богатство.

- Ладно,- сказал сэр Генри, улыбаясь.

Этот добряк с обветренным лицом вынул из-за пояса нож и мгновенно вырезал у меня из уха противное крысиное гнездо, влил в ухо тёплой смолы и обвязал голову чёрным пиратским флагом так туго, что я не мог открыть рта. Боль перестала, и стало хорошо и отрадно.

- А теперь в дорогу,- сказал сэр Генри, и нас окружили пираты с брига.

Шумной толпой мы сбежали по наклонной широкой песчаной дороге к морю. Солнце, только что поднявшееся над горизонтом, било в глаза. Сверкающие ракушки и гравий, остро пахнущие солью и йодом, хрустели под высокими сапогами с раструбами.

Полосатые тенты кафе, где за мраморными столиками люди в белых панамах ели фруктовое мороженое, надувались парусами. И фотограф, изогнувшись перед треножником, моментально снимал бронзовую группу купальщиков, стоящих по колено в воде, на фоне сверкающей ряби. А там, в полумиле от берега, в пламенной синеве, плавал на якоре великолепный разбойничий бриг "Король морей". Над узорной трёхъярусной кормой с квадратными окошками вилась узкая лента вымпела, и белоснежные паруса, полные утреннего бриза, казались сияющими облаками. На утлых шлюпках мы отвалили от берега, и через пять минут "Король морей", рассекая широкой грудью синие свитки волн, увенчанных кудрявой пеной, отплыл к неизвестным берегам.

Пираты пили ром и курили трубки, сидя на бочках с порохом и ящиках с сухарями. Турецкие пистолеты торчали за поясами, и у ног лежали сваленные грудой кремнёвые мушкеты. Капитан сэр Генри стоял на рубке, вцепившись железными пальцами в поручни, и орлиными глазами смотрел вдаль. Ветер крепчал. Пены на волнах становилось всё больше и больше. Облака набегали одно за другим на солнце. Огромное море поднималось тёмной синевой то справа, то слева, то над кормой, то под носом. И пока ветер свистал в снастях и трепал на средней, самой высокой мачте чёрный флаг с белой козлиной головой, пираты пели странные, уже когда-то слышанные мною песни, покрывая голосами где-то "органный гул океана".

Наступила ночь. Луна прыгала в чёрных тучах, волны с грохотом били в корабельные доски. Ванты скрипели, огни святого Эльма голубыми языками мерцали на реях, сэр Генри неподвижно стоял, раскачиваясь вместе с рубкой, на фоне чёрного неба, а голоса пиратов не смолкали, в тысячный раз повторяя:

Но где-то есть иные области,

Луной мучительной томимы,

Для высшей силы, высшей доблести

Они навек недостижимы.

И дружным криком заканчивали:

Пьянство и чёрт сделали своё дело!

Пятнадцать человек на ящике мертвеца

Йох-хох-ох, йох-ох-ох

И бутылка рому.

Через три дня "Король морей" бросил якорь у берегов чудесного острова, имени которого я не знал. По упругому трапу мы сошли на песок.

Я в изумлении остановился. Такой прозрачности и чистоты я ещё нигде не видел. Воздух как будто бы отсутствовал. Самые отдалённые предметы не теряли подлинности своих красок сквозь расстояние. Вода вокруг острова была изумительного фиолетового цвета, и дно просвечивало сквозь неё салатно-шелковой подкладкой. Огромные дубовые столбы, увенчанные медными птицами, были вбиты в дно у самого берега. На всём песчаном острове не было ни одного дерева. Посредине пестрел базар. Здесь под лёгким холстом навесов и под зонтиками были расставлены струганые дубовые столы. На столах кипели ослепительно начищенные самовары и осколками битого мрамора лежал сахар. Огромные золотые хлеба заставляли гнуться доски столов, и ярко-жёлтые лимоны горели в стеклянных банках. Хрустальный ключевой кипяток лился из самоварных кранов в прозрачные, как воздух, стаканы, но пар отсутствовал, и женщины в белых бретонских чепчиках делали бутерброды. Я был страшно голоден, но стоял в нерешительности перед чудесной снедью, не зная, в какой стране я нахожусь и можно ли что-нибудь купить за деньги, привезённые мною из Осаждённого города.