Выстрел из вечности

Услыхав взрыв, командир взвода лейтенант Нагибин, а за ним Иволгин и другие бросились в подвал, прихватив автоматы. Васька не удержался и сказал:

– Товарищ лейтенант, посмотрите, наш сынок какую кралю отхватил.

И уставился ей в глаза взглядом сердцееда. Денисов молчал.

– Денисов, что случилось? – крикнул лейтенант. – Почему взрыв в подвале?

– Немец повесил эту девушку, а я его гранатой, – ответил Павел.

Все раскрыли рты, такой тихоня с тонкой душой и вдруг гранатой.

Подошёл капитан – комендант этого города, только что назначенный на эту должность. И заговорил с девушкой на немецком языке.

– Я Эльза Гардер, здесь живу. У меня там мама убита, – ответила она коменданту, и горько заплакала. Из подвала вытащили труп фашиста.

– Кто это? – спросил комендант у Эльзы.

– Начальник местного гестапо. Он перед самой войной арестовал моего папу, и теперь от него ни слуху, ни духу. Узнав, что у папы есть нужные ему документы, пришёл за ними к маме, но она ему их не дала, и он задушил её своими руками, а я пошла с ним в подвал, чтобы протянуть как-то время до прихода русских. Он понял, что я его обманула, и повесил меня на проволоку

– Кто у тебя был отец?

– Антифашист.

Вскоре все поднялись и пошли за девушкой. Эльза открыла дверь своей квартиры и вошла. На полу лежала женщина ещё довольно молодая. Она была прикрыта белой простынёй. Комендант приоткрыл простыню, затем снова накинул. Девушка, еле сдерживая катившиеся из глаз слёзы, разрезала матрас и извлекла оттуда документы.

– Вот мой папа, – сказала она тихо.

С фотографии смотрел русоволосый мужчина в чёрном костюме. Взгляд его пронизывал душу, будто спрашивал: ну как дела?

– Ясно, – сказал комендант города, – видимо он хотел воспользоваться этими документами для спасения своей шкуры. Эльза, есть хочешь?

– Да, – смущаясь, ответила девушка.

Денисов принёс котелок каши и подал ей. Она с благодарностью взглянула на него, но пока есть не стала. На площади заводили моторы. Колонна машин, вытянувшись, двинулась дальше вглубь Германии. Денисов выглянул из кабины и посмотрел на окно. На него смотрела белокурая девушка, и её широко-открытые глаза говорили сами за себя. Он прошептал:

– Давить надо, давить фашистскую нечисть, чтобы не было зла на земле.

Он не испытывал чувства жалости к убитому им фашисту, наоборот, у него будто выросли крылья. Ему хотелось петь и плясать.

Шут гороховый

Этой осенью я гостил у друга в деревне. Сначала всё шло хорошо, ходили на охоту, отдыхали, но вскоре начались изнуряющие душу затяжные дожди. Дороги раскисли, и мне волей неволей пришлось ехать в город. На автобусной остановке, куда мы подошли с другом, народу было много, и все суетились, поглядывая в ту сторону, откуда должен был подойти автобус. Время уходило, а он на дороге не появлялся. Когда уже все устали ждать, погромыхивая и постукивая, он вырулил из-за поворота и встал. Из открытой дверцы кабины появилось усталое молодое лицо. Люди бросились к автобусу и, напирая друг на друга, заполнили его весь. С места остановки он отошёл медленно и, переваливаясь на выбоинах каменухи, выложенные из камня, скрипел, стонал и визжал. Молодой белокурый шофер вёл его осторожно, часто притормаживая и заглядывая под автобус. А на улице хлестал холодный осенний дождь. Неутомимые дворники на стёклах не успевали сбрасывать струившиеся потоки воды. В салоне автобуса было тесно, неуютно. И тем не менее все ехали, ну и ладно и добро. Мне же досталось место на запасной покрышке, которая лежала возле двери, и где я мог умоститься одной ногой. Головой я часто стукался о потолок салона, так как автобус был не Икарус, не ЗИЛ, а простой, маленький, какие у нас колесят в районах по плохим дорогам.

Конечно, я оказался на покрышке в неудобной позе, ну, а что поделаешь? Я оглядывался на людей и злился на самого себя, за то, что был таким неловким и вот теперь как цапля стою на одной ноге, когда мог бы поработать локтями, и мог бы получить хорошее место. Конечно, мог, но не поработал. Что же меня удержало? Сзади и спереди стояли женщины и старики. И тут до меня дошло, дескать, вот почему я не мог употребить свои локти. И где-то там внутри под самым сердцем захолонуло, и стало стыдно за свой временный порыв и злость.

– А она меня селовала, – услышал я напевный мужской голос. – Ох, как! С оттяской, с присвисом.

Мне показалось, что мужчине было где-то под шестьдесят. Но выглядел он довольно бодро для своих лет. Одет он был в чёрный кожаный плащ и чёрную кожаную кепку. Он сидел с молодой, красивой женщиной на одном сидении, на носу и щеках которой сверкали крупные веснушки. Глаза были карие, крупные. Яркие, сочные губы резко выделялись на её загорелом лице.

– Погреться бы около твоего тела, – ворковал мужчина, – да молода больно. Замус бы тебе досинька.

– А у меня дочурке полтора годика. Сейчас сидит с папулей и бабушкой, – улыбнулась женщина.

– Ты, дядька Иван, снова к новой? – спросил молодой мужчина. – У тётки Вали дом, корова, что ещё надо?

– Да надо бы помолозе, вот и еду в город. Там она меня здёт, не доздётся.

В салоне все засмеялись. А он только поглядывал своими хитренькими глазками из-под козырька своей кожаной кепки и улыбался. Я посмотрел на него, и мне показалось, что это всё у него напускное, а душа остаётся где-то далеко на недосягаемом для людей месте. Мужик заметил мой взгляд, посерьёзнел, и улыбка сползла с его лица, как тень по земле когда отходит туча от солнца. Он насупился, отвернулся к окну, где хлестал дождь и его капли через щели между стеклом и резиной попадали ему на плащ.

В автобусе воцарилась тишина, потом опять кое-где заговорили, забыв про старика, который молча сидел и о чём-то сосредоточенно думал. Мне показалось, что в его душе происходит какое-то борение, готовое выплеснуться наружу в любое время. Он, повернувшись ко мне, сказал твёрдым голосом без всякой наигранности и весёлости:

– Присаживайтесь с краишку на мой чемоданчик, он у меня прочный, всё легче будет.

– Дядька, Иван, травани что-нибудь, – сказал молодой мужчина, обращаясь к старику, – не весело.

Но мой новый знакомый, поджав губы, упорно молчал. Что с ним произошло в эту минуту, никто не знал. Не зря говорится в народе, чужая душа – потёмки. Автобус неуверенно, будто раненый, двигался к городу. Стуки внизу автобуса раздавались всё сильнее и сильнее.

Старик ворчал:

– Кардан, наверное, гремит.

И тут, через некоторое время автобус вздрогнул, затрясся и, проехав несколько метров, остановился, прижавшись к обочине дороги. Высокий, белокурый шофер с засученными рукавами рубашки, выскочил из кабины и под дождём побежал назад, поднял оторвавшийся кардан, поднёс его к автобусу. Опустив голову, сел на сидение, потом повернулся к нам и сказал:

– Дальше автобус не пойдёт.

– Негодяй! Знал, что автобус неисправен и поехал, – выругался старик.

– Откуда он знал? – поинтересовался я.

– Дураку должно быть ясно. Кто так ездит с оглядкой? Я знаю, как он водит машину, если она исправна.

И тут я понял, старик не так уж и прост, только вот почему он выдаёт себя за другого? На самом деле он не шут гороховый, как его здесь все принимают, а вполне нормальный человек, может быть, даже серьезнее всех здесь сидящих. Он вытащил из кармана чекушку водки из бокового кармана и раздвижную стопку, потом пару солёных огурцов. Женщина, сидящая рядышком с нами, посмотрела на нас немило, но ничего не сказала.

Старик заметил её взгляд и прошептал тихо, но так, чтобы я услышал:

– Досинька, не гневайся. Мы тихо, мирно.

Он налил мне стопку, потом себе. Блеснул глазами как-то лукаво и по-своему и с полной и открытой душой: смотрите, мол, я какой. И выпил.

– У, какая тёплая, – выдохнул он, – а теперь, досинька, мозно и масынку ловить.

Он подмигнул мне, и мы, разжав закрытые двери, вышли на дорогу. Дождь немного поутих, но по небу ползли серые, тяжёлые тучи, сея, будто из решета, мелкую, занудливую сырость. Старик натянул на глаза кепку и встал на обочину дороги. Машины проходили редко, но и те не останавливались. Мы уже отчаялись, хотели идти снова в автобус, подумав, что ничего не выйдет из нашей затеи, как вдруг очередная машина с фургоном резко затормозила около, обдав нас брызгами. Открылась дверца кабины и пожилой, одутловатый мужчина в чёрном пиджачке и полосатой рубашке, вежливо пригласил нас к себе.