Катакомбы

— Ну, — сказал командир корабля, обращаясь к Пете, и поставил девочку на траву, — нравится тебе эта девочка? Познакомьтесь. Галочка, дай мальчику руку.

Она протянула Пете кокетливо загорелую ручку с розовой ладошкой и посмотрела на него снизу вверх карими глянцевитыми глазками, весело блестевшими из-за редких ресниц, черных, как сухие чаинки.

Старушка с авоськой, сопровождавшая девочку, стала оправлять на ней юбку. Затем все поднялись в самолет, а старушка осталась на земле. Оказывается, девочка путешествовала одна. Пробираясь в штурманскую рубку, командир корабля сказал Пете:

— Ты ее смотри не обижай. Возьми над ней шефство.

— Ладно, — солидно буркнул Петя.

Девочка оказалась ничуть не робкой, разговорчивой, и скоро Петя узнал, что она живет в Харькове у бабушки, маминой мамы, и теперь едет в Одессу повидаться с папой; что папа у нее пограничник; что командир корабля, дядя Вася, — старый приятель папы, так что всякий раз, когда ей нужно повидаться с папкой, дядя Вася берет ее на свой корабль и везет в Одессу. Девочка рассказала также, что она учится в школе в первом классе, перешла во второй, ходит в кружок народного танца и уже два раза плясала на сцене в клубе железнодорожников. Еще Петя узнал, что мама девочки умерла, а у папиной мамы есть старенький папа, дедушка Родион Иванович, бывший матрос Черноморского флота, потемкинец, и что дедушка этот проживает сейчас в городе Николаеве.

Так вот оно что! Оказывается, девочка-то совсем не простая. В особенности поразил Петино воображение дедушка с легендарного «Потемкина», о котором мальчик не раз слышал от отца.

Петя уселся в кресло, разложил на коленях свои письменные принадлежности и собрался писать, сказав девочке наставительно:

— Ты, Галочка, не бойся. Смотри на меня. Я же ведь не боюсь, не так ли? Держись за кресло. Или, лучше всего, сядь.

— Я не хочу сидеть, — сказала девочка.

— Ну, так стой. Только не вертись все время перед глазами и не мешай мне писать.

— Ничего подобного!

— Что «ничего подобного»? — строго спросил Петя.

— Ничего подобного! — повторила девочка. — Я не хочу стоять. Я хочу бегать. Давай бегать!

— На борту самолета надо вести себя прилично, — внушительно сказал Петя. — Бегать не полагается. Смотри лучше в окно — будешь мне помогать делать метеорологические наблюдения.

Он взял девочку за плечи и прижал ее головой к стеклу.

— Гляди и наблюдай. Когда самолет будет отрываться от аэродрома, сейчас же сделаешь мне знак. Это очень важный момент.

— Ничего подобного! — быстро сказала девочка, упрямо мотнув своей черной головкой.

— Что «ничего подобного»?

— Ничего подобного, мы уже давно летим.

Петя снисходительно усмехнулся:

— Не летим, а еще пока бежим. Видишь?

Из-под большого крыла, грубо простроченного вдоль и поперек клепкой, бежала назад струящаяся зелень аэродрома. Она была так близка, что до нее, казалось, можно легко дотянуться рукой.

И вдруг откуда-то спереди, снизу вывернулось большое дерево, оно махнуло прямо в лицо Пете всей своей темной массой, мигающей на солнце мелкими листьями. Мальчик отшатнулся от окна и вскрикнул:

— Ой!

Он съежился и зажмурился. Вот сейчас, сию секунду, раздастся ужасающий треск, и все будет кончено.

Но вместо этого он услышал вызывающий хохот девочки.

— Ай, как не совестно! Испугался?

Петя приоткрыл глаза и покосился в окно. Под крылом так близко пронеслась черепичная крыша, что казалось, самолет вот-вот чиркнет по черноватой черепице и свалит трубу.

Мальчик опять отшатнулся и зажмурился:

— Ох!

На этот раз девочка с любопытством посмотрела на побледневшего Петю:

— Видишь, а ты еще споришь, что бежим. Не бежим, а летим. Моя правда.

— Мне показалось, — смущенно сказал Петя.

— «Показалось, показалось»! — сварливо заметила девочка, явно кому-то подражая, наверное бабушке. — Ты, наверное, первый раз летишь на самолете, что бреющего испугался? Да?

Петя суетливо заерзал в кресле.

— Чего бреющего? Где бреющий? — спрашивал он, вертясь и оглядываясь во все стороны.

Девочка снисходительно улыбнулась:

— Чудак человек! Давно уже идем на бреющем. Посмотри, не бойся.

Она потянула его за рукав к окну. Близко под крылом продолжала бежать земля. Неслись дороги, телеграфные столбы, грядки, колодцы-журавли. Большая тень самолета с острыми распластанными крыльями и высоким рулем пересекала огороды. Она ломалась на плетнях, вспрыгивала на деревья, снова падала и стремительно стлалась по неоглядным полям колхозной пшеницы, густой и на вид мягкой, как мех.

Дух захватывало от этого могучего движения машины, которая неслась над самой землей, пугая ревом овец, разбегающихся во все стороны в облаках белой, степной пыли.

Петя уже ничего не боялся. Его душой овладело отчаянное, удалое чувство бреющего полета.

Как не похоже было это чувство на холодноватое наслаждение медленным, почти неподвижным полетом на высоте двух тысяч метров, между ярусами больших и маленьких облаков, сонно плавающих над плоскогорьями мира!

Там, несмотря на пощелкивание в ушах и напористый, напряженный хор моторов, было спокойное, почти безмятежное созерцание.

Здесь Петя чувствовал восторг головокружительного движения, опасной борьбы с пространством и временем.

Самолет перестал быть птицей, он мчался очертя голову, как воздушный автомобиль, почти задевая землю и перепрыгивая через скирды старой соломы и пирамидальные тополя.

И Пете казалось, что он сам, вцепившись руками в откидную спинку переднего кресла, изо всех сил гонит могучую машину вперед и вперед, на юг, навстречу какому-то неизведанному счастью.

Во все стороны, до самого горизонта, простиралась еще никогда не виданная Петей степь.

Вдоль балок тянулись белые мазанки больших украинских сел. Солнце жарко блестело в мелкой воде ставков, где плавали гуси и утки. Стали попадаться ветряные мельницы.

Все было невиданно, все было ново. Но главная новизна заключалась в яркости и силе солнечного света, как бы в светоносности самого воздуха, накаленного, пронизанного не только видимыми лучами солнца, но также и невидимыми — теми таинственными, лежащими за пределами спектра ультрафиолетовыми и инфракрасными лучами, которые с ощутимой силой касались Петиной кожи, льнули к ней, почти обжигали.

В самолете становилось все жарче, все душнее. Но это была какая-то легкая, целебная духота.

Петя замечтался, его стало клонить ко сну, но вдруг он вспомнил, что надо писать открытки. Теперь они могут выйти совсем замечательные. Мало того, что там будет неотразимая пометка «на борту самолета», — к этому теперь можно прибавить еще более небрежным, даже еле разборчивым почерком великолепное «на бреющем полете». Шутка сказать! Нет, товарищи, такой случай пропустить нельзя, такой случай бывает раз в жизни!

Петя встрепенулся и стал торопливо доставать из нагрудного кармана письменные принадлежности.

Но их не оказалось, они исчезли.

Петя вскочил с кресла и тут же почувствовал, что на его голове что-то подскочило и съезжает на лоб. Он схватился за голову и обнаружил, что копки нет, а вместо нее надет венок из ромашек.

Галя в Петиной кепке набекрень сидела в хвосте самолета на чемоданах и, болтая ногами, рисовала Петиным карандашом на Петиных открытках.

— Ну, это уже черт знает что! — воскликнул мальчик, густо краснея.

Он больше всего на свете боялся показаться смешным. И вот именно теперь, в самый высокий, почти торжественный момент героического бреющего полета, на глазах у пассажиров он оказался в таком юмористическом, просто дурацком виде: взъерошенный, обманутый, с венком на голове. Он готов был заплакать от злости и обиды.

— Сейчас же отдай мои письменные принадлежности! — сказал Петя, сверкнув глазами, черными, как антрацит. — Слышишь? Сию же минуту!

Но девочка ничуть не испугалась. Она замахала руками и вдруг залилась таким простодушным, чистым смехом, что показалось, будто в самолете стали звонить в маленький хрустальный колокольчик.