Страница 23 из 32
Два низких окна были затянуты полупрозрачными пленками из высушенных бычьих пузырей. Оконная слюда стоила тогда очень дорого и была доступна только богатый людям. В комнатах, когда окна были закрыты, всегда царил полумрак, и в случае надобности их освещали лучиной, в более состоятельных домах – восковыми свечами.
Но вот появилась и Аннушка. Сев за стол, она была непритворно счастлива и оживлена, веселый смех ее то и дело рассыпался по горнице. Как бедняку нерастраченная еще серебряная гривна кажется несметным богатством, так и, этот подаренный судьбою вечер мнился неисчерпаемым радости. Любимый был с нею, и не хотелось думать о том, что за считанными минутами счастья последуют, как всегда, тягостные дни тоски и одиночества, что подлинная жизнь проходит где-то стороной и никогда не сольется с ее жизнью…
Однако, по мере того как двигалось время, неумолимо приближая час новой разлуки, смех ее звучал все реже, и теперь уже Василий, хорошо понимавший причину этого, нарочитой веселостью и шутками старался поддерживать ее бодрость. Наконец он поднялся и стал прощаться. Аннушка вышла проводить его на крыльцо.
Стоял сентябрь, и желтая осенняя седина уже настойчиво вплеталась в зеленые кудри природы. Были поздние сумерки. С реки поднималась лиловая дымка тумана и, как тихая грусть, наплывала на луг. В невеселом, притихшем лесу однообразно и вяло перекликались сычи.
– Ох, ноет мое сердце, Васенька,– тихо сказала Аннушка, прижимаясь к княжичу,– будто какое несчастье чует…
– Полно, звездочка! Какое несчастье может чуять оно, коли счастье наше еще на заре своей?
– Сама не ведаю. Прежде того не бывало, а вот ныне все чаще мне мнится, будто ходит вокруг неминучая злая беда и скоро найдет нас…
– Не думай о том, Аннушка, то блажь пустая. Много радости еще у нас впереди. Ну, прощай, родная, Христос с тобой, -добавил он, целуя ее, – Вскорости опять к тебе буду!
– Прощай, Василек, хранит тебя Господь от всякого, – стараясь скрыть слезы, промолвила Аннушка, крестя Василия,– ан и сам ты себя береги, любимый мой!
На обратном пути княжич, еще поглощенный своими чувствами, долго молчал. Молчал и Никита, ехавший рядом с ним понурив голову и думал о чем-то своем.
– Эх, Никитушка, – промолвил наконец Василий,– хороша все-таки жизнь, особливо когда любишь и когда тебя любят!
Никита ничего не ответил, только вздохнул тяжело. Это удивило Василия, и он обернулся к своему стремянному
– Ты что это голову повесил? Али николи не любил?
– Любил, княжич,– помолчав, ответил Никита.– Да исейчас люблю.
– Ишь ты, а мне и невдомек было! Кто же она?
– Того не спрашивай, Василей Пантелеич,– даже и тебе сказать не могу.
– Вон что! Ну, пожду,– женишься, тогда и узнаю.
– Не узнаешь, потому что женою моею ей николи быть.
– Почто так? Али не люб ты ей?
– Не люб. Да и не ведает она о любви моей.
– Почто ж ты ей не открылся?
– То бы и прежде ни к чему не привело: не ровня я ей… Ну, а ныне за другим уж она.
Внезапная догадка озарила Василия, и он с сочувствием посмотрел на своего верного слугу и друга.
– Ну, коли так, делать нечего,– после долгого молчания промолвил он.– В жизни нашей, видать, не все ладно устроено: многим дороги к счастью заказаны… Но ты не дюже кручинься. Другую тебе надобно искать, да и полно!
– Нет, Василей Пантелеич, другую искать не стану,– грустно сказал Никита.
– Что, аль зарок дал?
– Зарока не давал, да сердце, кажись, само зареклось… Разговор оборвался, и через несколько минут всадники
молча въехали в ворота кремля.