Бессонница

- И зло ради чести?

- А как же? Злые - они даже чересчур гордые. Я вам факт скажу. Наше село, откуда мы родом, поселок считается, скоро городом назовут, а все едино - большая деревня. На одном конце улицы чихнешь - на другом откликаются: будь здорова! Живут не как в Москве - вся жизнь на виду. В кои веки человека убьют или кто сам на себя руки наложит - весь поселок жу-жу-жу, покуда до всего не дознаются. И что же вы думаете? Случая того не было, чтоб из-за денег или какого имущества... Пьянство, ревность, озорство. А пуще всего обида. Нет, вру, - поправилась она, - был случай. У Гены Козлова родной брат дом оттяпал. Домишко совсем гнилой, но наследственный, после отца. Так этот Генка - ох и блажной мужик! - из дробовика в него пальнул. Окривел брат. Так он и на суде показывал: "Мне этот дом - тьфу, попроси меня, я б свою долю даром отдал, обидно, что родной брат на такую подлость решился. Убыток я прощу, а обиду никогда". Вот ведь какие люди, Олег Антонович... Вы на фронте были?

- Был, - сказал я, чуточку удивленный.

- Значит, под немцем не были. И вот - хотите обижайтесь, хотите нет, нам страшнее было, чем вам. Солдат всегда при оружии, он себя в обиду не даст. А что я, баба с детьми, против коменданта сделаю? И опять скажу: немец хоть и хитер, а в наших местах растерялся. Большую промашку допустил. Евгеша посмотрела на меня испытующе, заметь она на моем лице хоть тень иронии к ее непросвещенному мнению, она без всякой обиды перевела бы разговор на другое, но мне в самом деле было интересно. - Гордость людскую задел, вот какую. Грабил, сапогом топтал - до поры молчали, а как велел этот сапог языком лизать - подались в партизаны.

- Вы и у партизан были? - спросил я, чувствуя, что назревает исповедь.

- Была маленько. На медаль не напартизанила, а так, помогала кой-чего, людей кормила...

- А муж ваш где был?

- А муж мой был староста. От немцев поставленный. Шкура то есть.

Она посмотрела на меня выжидательно, хотела понять, как я приму такой неожиданный поворот, но у меня хватило выдержки и лицо мое, надо думать, ничего не выразило. Евгеша осталась довольна.

- Моего старика люди знали, - сказала она с силой. - Уважали за характер. За мастерство. Таких печников нынче мало осталось. Печка свой век отжила, теперь больше водой греются. Вы не думайте, что я за старину, - с газом бабе легче. Мужик думает, это пустое дело - из печи ухватом горшки метать, а того не видит, как баба себе чрево надрывает. Я к тому, что водяное вам любой мальчишка поставит, а печку выложить, чтоб она не дымила и тепло держала, это нужна сноровка. Не хочу покойника зря хвалить, печник он печник и есть, образование четыре класса, но человек был хороший, за то и уважали.

Она помолчала.

- А у нас комендант был - ух, дошлый! Такой невидный из себя, без очков дальше носу не видел, а людей - скрозь. И по-русски мог говорить, не так хорошо, ну для его дел хватало. Почему он моего Ивана в старосты облюбовал? Кто ж его знает? Думается мне, не хотел с шушерой связываться, хотел такого, чтоб люди верили. Пусть только согласие даст, а дальше я его обротаю. Рассчитал хорошо, только чересчур на себя понадеялся...

Дал Иван согласие. Недели не прошло, заявляется к нам Конон Лотохин. Ночью, тайком. Он родня нам, дальняя, а все-таки родня, хороший мальчишка был, я и не знала, что он в партизанах, он перед войной как уехал в Гомель в лесотехнический, так я его больше не видала. А тут явился - поширел, бородой оброс, голос такой басовитый стал. "Что, дядя Иван, говорят, ты немецкой шкурой заделался?" Нехорошо так сказал, задорно. Иван молчит. "Что молчишь-то?" - "Раз говорят, значит, верно. Ты-то чего пришел?" - "А вот пришел узнать, крепко ли к тебе шкура приросла". - "А ты спусти шкуру-то, загляни по-родственному..." - "Спускать погодим, еще грехов не наросло, а спросить долг велит". - "А ты сам подумай". - "О чем мне думать?" - "А вот зачем пришел. Ежели стрелять, то весь твой разговор лишний, а ежели в гости, так садись, я стоя только в народном суде разговариваю". - "Вот и считай, что ты в народном суде"... Так они чуток поцапались, а потом сели за стол, раздавили поллитровку, у меня еще довоенная запасена была, я им сала нарезала, Конон подзаправился, и стали они между собой говорить, о чем, не знаю, я в сени выходила...

И с той ночи стал Иван жить по заданию. Какие задания ему давали, он мне никогда не говорил. Не то чтоб по доверял, а - берёг. Начнут трясти так не знать-то оно лучше. Что надо было для дела - знала, а сверх того никогда не спрашивала, да Иван и не сказал бы. Он вопче с того времени молчалив стал, только по ночам стонет и зубами скрипит. Ну да я ведь и без слов понимала. Те, кто на фронте были, опять скажу, против него счастливые люди. Это понять надо: два уха и у каждого по пистолету, а голова - одна. Комендант жмет, грозится, подозревает, да и от своих большой ласки нет, чуть что - сразу: "Ты что, дядя Иван, вовсе немецким духом пропитался? Смотри..." А всего непереноснее - людской суд. Вслух, конечное дело, никто слова не скажет, так ведь у людей глаза есть. Иной молчит, а глазами так и жжет: шкура! А другой и опустит, а сам думает: господи, мы ж его уважали, мы ему доверяли, неужто на этом свете никому верить нельзя? Соседки мои, подружки дорогие, от меня отвалились, а всякая шваль ластится - старостиха все-таки, при случае замолвит словечко. И мне тошно было, да разве можно равнять. Иван за полгода на десять годов постарел. Мучился-мучился - и не стерпел.

"Не стерпел" она скорее выдохнула, чем произнесла. Ей потребовались секунды, чтоб овладеть собой. Она улыбнулась мне.

- Чего не стерпел? - спросил я. Больше для того, чтоб напомнить, на чем оборвался рассказ.

- А вот этих самых глаз. Рисковать стал до полной отчаянности. И все ему с рук сходило. А вот открылся одному гаду - и сгорел. Тот его нарочно распалял: шкура да шкура, фамилию нашу порочишь...

- Почему фамилию?

- Тоже родня нам. Пустой мужик совсем. Ивану бы задуматься, с чего тот такой смелый стал - все кругом молчат, а этот безо всякой опаски так в глаза и режет. Ну да что говорить - сердцу не прикажешь. Тут его и взяли вскорости, а через три дня повесили. Мне бы тоже несдобровать, но Иван, видно, уже чуял недоброе, отправил загодя к старшей дочери в Веселое. И вот ругала я вам Конона, а все-таки надо к чести ему приписать - как узнал, что Ивана взяли, пришел за мной в Веселое и увел к себе в отряд. Три месяца я в отряде была у ребят за повара, а потом они меня переправили в город Брянск, жила я там по чужим бумагам. А как погнали немцев из наших мест - домой пришла. Боялась, конечно, идти. Как люди примут? Однако приняли - хорошо. Повели на Иванову могилу - цветочки лежат. И тут я первый раз заплакала. Плачу и думаю: зачем я жива осталась? Жена при муже должна быть до последнего вздоха в горе и в радости, а я что же?.. Дочки меня стыдят, бросьте, мама, говорят, разве отцу легче было, кабы он знал, что вас тут рядом с ним мучают? Забудьте про то думать... Да разве забудешь?