Бессонница

Мне не очень хотелось говорить с Успенским о своих личных делах, но, как оказалось, Паша был хорошо осведомлен и сам о них заговорил. После одного из обычных совещаний, происходивших у него в кабинете, он задержал меня и, плотно притворивши дверь более для того, чтоб подчеркнуть доверительность разговора, чем по действительной необходимости, сказал:

- Вот что, ваше превосходительство, подавай-ка ты в отставку.

Я прекрасно понял, о чем он говорил, но на всякий случай спросил:

- Сдать лабораторию?

- Не ломайся, - сказал Успенский. - Ты же знаешь, о чем речь. Надо самому отказаться от штанов с лампасами, не дожидаясь, пока их с тебя снимут. Тебе уже за сорок. В наш век всеобщей акселерации для ученого это уже возраст. А наука, как известно, ревнива.

За последние годы у науки было, пожалуй, не меньше поводов ревновать Пашу. Он угадал мою мысль мгновенно:

- Ты на двенадцать лет моложе меня. Я уже многоуважаемый шкаф, а ты еще можешь что-то сделать.

Он захохотал, но как-то невесело, сам заметил это и нахмурился:

- Где ты сейчас живешь?

- Там же, где всегда.

- Кому ты врешь? Ты ночуешь в лаборатории на диване. А твои книги отсыревают в институтских подвалах. К слову сказать, твоя Лидочка вполне могла бы убраться к родителям и оставить тебе квартиру. Но ты желаешь быть рыцарем, и я тебя одобряю. Стало быть, надо найти тебе пристанище, где бы ты мог затвориться и работать. Этакую башню из слоновой кости. Кстати, откуда взялось это выражение?

- Не помню.

- Скажи лучше - не знаю.

Он позвонил. Вошла Ольга. Как всегда собранная, неулыбающаяся, идеальный секретарь. Когда она такая чужая, я особенно ощущаю ее привлекательность.

- Башня из слоновой кости, - веско говорит Паша. - Ясна задача?

Ольга кивает:

- Узнать, что значит?

- Это-то мы понимаем. Почему именно из слоновой. Алмазов у себя?

- Позвать?

- Надо найти тебе такую башню, - сказал Паша, когда Ольга, улыбнувшись одними глазами, скрылась за дверью, - чтоб ты мог там разместиться со всеми своими ящиками. Это трудно, но наш дорогой Це Аш для того и существует, чтоб преодолевать временные затруднения.

Через минуту открывается дверь и входит Сергей Николаевич. Краткая справка: он всего несколько дней назад произведен из помощников в заместители и преисполнен важности. По этому случаю он сменил свои очки на новомодные, без оправы, и из нас троих больше всех похож на ученого. Успенский его ценит, во-первых, за честность и преданность Институту, но еще и потому, что Це Аш его бесконечно забавляет. Войдя, Сергей Николаевич тщательно здоровается. Сперва с Пашей, хотя я сижу ближе к двери, затем со мной. Я еще генерал-майор, и для Сергея Николаевича, закончившего свою военную карьеру в звании подполковника, это небезразлично, но опыт подсказывает ему ставить должность выше звания. Успенский - директор и прямой начальник Алмазова, я же заведующий одной из лабораторий и, следовательно, в каком-то смысле его подчиненный. Он протягивает руку для пожатия коротким рубящим жестом, принятым в среде ответработников среднего масштаба. Шест этот, если вдуматься, весьма красноречив, Сергей Николаевич как бы отмеривает нам по равной порции почета и доверия. Затем Це Аш садится в кресло против меня и смотрит на Пашу выжидательно, с некоторым даже беспокойством. Беспокойство не лишено основания, единственный человек в Институте, на которого Паша иногда кричит так, что его крик слышен в вестибюле, это Сергей Николаевич. Це Аш ждет, но Успенский не спешит приступать к делу. Я уже понимаю: готовится небольшой спектакль. Это не только забава, но и способ сделать Алмазова сговорчивее.

- Как жизнь, Сергей?

Начало мирное, и Сергей Николаевич расплывается.

- Жизнь? - переспрашивает он. - Какая у нас может быть жизнь? Мы в эмпиреях не витаем, а вкалываем. В девять утра я здесь. Как штык. А в девять вечера уеду. Вот так. С женой хоть по ночам общаемся, а близняшек своих только сонными и вижу. Жена, понимаешь, ругается...

- Ну и правильно ругается, - вяло говорит Успенский. - Нечего тут сидеть до ночи.

Эту жестокую фразу Успенский произносит при мне уже не в первый раз, и всякий раз она действует безошибочно. Сергей Николаевич розовеет.

- Ты прости меня, Паша, - говорит он дрожащим голосом. На ты они недавно, и Сергей Николаевич высоко ценит эту честь. - Уж говорил бы кто другой. Взять хотя бы собачий вопрос. Я лично отказываюсь его решать. Годовой план двести шестьдесят особей - мыслимо это? Мне господа экспериментаторы плешь переели. А с другой стороны - собственники и гуманисты. Я ответственно заявляю: этот вопрос надо решать по-государственному. На высшем уровне. И пусть мне дадут ясную партийную установку.

Я искоса посматриваю на Пашу. Он наслаждается.

К слову сказать, проблема, которую Сергей Николаевич именует собачьим вопросом, не разрешена до сих пор. Для опытов нужны собаки, а их всегда катастрофически не хватает. По части белых мышей, морских свинок и даже кошек наш виварий кое-как сводит концы с концами, но собачий вопрос не решен поныне, и это нестареющая тема для всех институтских капустников и стенгазет. Как утверждают наши записные остряки, все дело в том, что собака - лучший друг человека и человеку гораздо легче продать друга, чем собаку.

Но все это в скобках. Сергей Николаевич продолжает:

- Я лично не физиолог. И не лезу. Мое дело обеспечить научный процесс. Если наука нуждается в собаке, то какой тут, спрашивается, может быть гуманизм? Недавно заявляется ко мне один. Народный артист. Союзного значения. С женой. Собачку у него прихватили. И такой тон сразу взял... А я ему как раз очень корректно: позвольте, говорю... Вы, говорю, артист, но вы же гражданин - верно? Не все же вы витаете в эмпиреях? Вы же интеллигентный человек, с теорией академика Павлова знакомы. А как по-вашему, мог бы академик Павлов создать свою гениальную теорию при вашем отношении к вопросу? Задумался.

- Ну ладно, - говорю я. - Собаку-то ты отдал?

- Это другой вопрос. Пес - медалист, хозяин - лауреат, в данном случае посчитал целесообразным вернуть. Я в принципе рассуждаю...