Бессонница

- Что ж тут плохого...

- Я-то Панчо, да он-то не Дон Кихот.

- Кто же он?

- Не знаю, глупа, видно. Отец с дочерью все время цепляются. Заступлюсь за отца - молчи, не понимаешь; за дочь заступлюсь - опять не так сказала. Я всем не ко двору... Ладно, Олег, - говорит она устало. - Спасибо, что зашел. Храни тебя бог.

Выходя за калитку, слышу: окликают по имени-отчеству. Оглядываюсь и вижу Олю-маленькую. Она догоняет меня.

- Я была с Галей и не слышала, как вы пришли. Можно, я вас провожу?

Провожать меня некуда, я иду в соседний дом, поэтому предлагаю присесть на скамейку против входа в контору. Девочка очень волнуется, и, чтоб помочь ей, начинаю я.

- Хотите поговорить?

- Да.

- О Вассе Ефимовне?

- Да. То есть нет. О ней тоже. Скажите, это не инфаркт?

- По-моему, нет. Просто сосудики среагировали на какой-то стресс. Нужен покой. Только не спрашивайте меня, где его взять. Я не знаю.

Мы сидим рядом. Вблизи еще виднее сходство с Ольгой. Мать лучше, но девочка, пожалуй, занятнее. Худенькая и даже чуточку сутулая, но это не делает ее неуклюжей, есть в ней какое-то угловатое изящество. Эпитет "какое-то" - свидетельство беспомощности пишущего, но я в самом деле не в силах определить, что в этой девчонке так привлекательно. Нервна, но умеет держать себя в руках.

- Это, наверное, нехорошо, что я начала не с Вассы Ефимовны. Но Гале тоже очень плохо, и она моя самая близкая подруга.

- Так, значит, вы хотели говорить о Гале?

- Да.

- Но ведь я ее совсем не знаю...

- Она очень хорошая. Правда, очень. Я знаю, она бывает жесткая, даже грубая, это у нее от... Я не люблю Николая Митрофановича, - признается она низким шепотом. - Но внутри Галька совсем другая, она горячая, справедливая и сама ужасно страдает от своего характера.

- Верю. Но чем я могу помочь?

- Олег Антонович! - Оля поворачивается ко мне, ее милое лицо выражает мольбу и пламенную веру. - Они должны помириться. Сделайте так, чтоб он ее простил.

- Но почему ты думаешь... - Я тут же поправляюсь: - Но почему вы думаете, что он меня послушает?

- Потому что вы умный и добрый, вас все уважают...

- Кто это вам сказал?

Вопрос ненужный, кокетливый, но сказанного не вернешь. Оля улыбается краешком рта.

- Не важно кто... Я сама знаю: если вы захотите, вы сможете.

- Милая девушка, - говорю я после короткого раздумья, - может быть, Илюша и простит когда-нибудь Галю, но не сегодня. И никто третий тут не поможет. Ни вы, ни я. Я-то меньше всех.

- Почему?

Оля вскидывает на меня глаза. Взгляд недетски твердый. И только убедившись, что я говорю правду, она их опускает. Разговор окончен, но она не уходит, а сидит, нахмурившись и беспомощно раскинув тонкие руки. Я тоже почему-то не ухожу. Прямо передо мной вход в контору и ехидная ухмылка лешего. Чтоб вытесать из дерева такого идола, нужна недетская сила. Оля ловит мой взгляд.

- Не нравится? - В тоне нет вызова. Только любопытство.

- Нравится. Но уж очень он ехидный.

- Такой он и есть, - шепчет Оля. - Я еще в лесу поняла: он страшная вредина. Я только чуть-чуть до него дотронулась, как из него это полезло... Я его сама боюсь. Нет, серьезно, нравится вам? По-честному?

- Честное слово, очень.

- Ну вот, а Николаю Митрофановичу - нисколечко. Говорит, формализм. И еще мистицизм. Глупости какие, какой же лес без лешего? И еще говорит: за это тебя и не приняли в училище. Не знаю. Не думаю. Просто мне мало лет и есть способнее меня. И рисунок у меня слабоват, это я сама знаю. Мама меня утешает: зря расстраиваешься, сдашь в будущем году, ты же девочка, тебя в армию не заберут. - Она вдруг заливается прелестным девчоночьим смехом. Верно, не заберут. А была бы война - взяли бы? Я бы сама пошла...

- Кем же?

- Не знаю. Только не медсестрой. Даже сиделка я плохая. Наверно, радисткой. Или разведчицей. Только вот... - Она прикусывает нижнюю губу и смотрит на меня исподлобья. - Пытки, понимаете? Выдержу или нет? Этого ведь никто не знает наперед. Но я живой бы и не далась. Есть такие ампулы. В случае чего - рраз! И - с приветом. - Вдруг страшно застеснявшись - то ли вульгарноватого словечка, то ли своей откровенности, - она вскакивает: - Я тут болтаю, а у меня... Извините. Бегу.

Оля скрывается в доме, чуть не столкнувшись в дверях с Вдовиным. Он замечает меня:

- Зайди, потолкуем.

Тон не повелительный и не просительный, так может говорить тот, кому есть что сказать. И я, решивший по примеру Беты уехать без дальнейших объяснений, молчаливо соглашаюсь. Мне не хочется идти к нему, но Вдовин к себе и не приглашает, а ведет в контору. Мы минуем барьерчик и стучащую на машинке пожилую секретаршу и проходим в кабинет. Все как у людей: полированная мебель, застекленный шкаф с девственно-свежими ледериновыми корешками сочинений основоположников научного материализма. Телефонных аппаратов только два, но в углу я вижу переносную рацию. Вдовин делает широкий жест, мне предлагается любое место вплоть до его собственного. Я сажусь поближе к двери, а Вдовин подходит к своему столу и не садясь заглядывает в перекидной календарь.

- Броня вам оставлена. Купе первой категории. Машина будет к девяти. Так что все обеспечено.

- Спасибо.

- Расстаемся без объяснений?

- А зачем? Я примерно знаю, что ты можешь сказать, "Мальчишка, пьян, озлоблен..."

- Для этого я не стал бы приглашать тебя сюда.

- Значит, Илья сказал правду?

- В какой-то степени - да.

- Правда не имеет степеней.

- Имеет, ты это знаешь не хуже меня. Можешь меня выслушать?

Убедившись в моем согласии, он не торопится начинать и с задумчивым видом прохаживается по кабинету. Все дальнейшее больше похоже на лекцию, чем на исповедь:

- Как ты знаешь, я выступал против Ильи. Выступал резко. Я и тогда не отрицал, что его работа талантлива. Но шла идейная борьба, и я рассуждал так: чем талантливее - тем вреднее.

Начало любопытное, но мне неохота спорить по существу. С человеком, укравшим серебряную ложку, не обсуждают химические свойства серебра. Поэтому реагирую вяло:

- Оставим концепции в покое. Ты не имел права выступать по неопубликованной диссертации. Мог потерпеть до защиты.

- Нет, не мог. Смысл сессии в том и заключался, чтоб нанести упреждающий удар. Откровенно говоря, я рассчитывал встретить большее сопротивление и потому соответственно подготовился. - Он ловит мою усмешку и сбавляет тон. - Я не горжусь своей победой. Но, так или иначе, я был длительное время погружен в тот же круг проблем, они как бы стали моими. Тогда мы с Ильей занимали во многом полярные позиции. Жизнь заставила пересмотреть мою, заставила меня вновь и вновь погружаться в материал, я сроднился с ним, он стал частью моей жизни... Можешь ты это понять?