Шпион его величества

С раннего утра я разбирал корреспонденцию, отвечал на письма, потом читал очередную сводку событий за прошедшие сутки, присланную квартальным надзирателем Шуленберхом (его отчеты всегда очень точны и подробны, впрочем, как и отчеты полицмейстера Вейса), продумывал наиболее неотложные вопросы, которые собирался переслать в Варшаву сыну аптекаря. И тут раздался легкий, осторожный стук.

Шел седьмой час утра. Изумленный и даже слегка озадаченный тем, кто же этот столь ранний посетитель, я решительно и нетерпеливо распахнул дверь своего кабинета и увидел хорошо известную мне фигурку Зиновьева, камердинера государя.

Зиновьев вручил мне записку, в коей Александр Павлович просил меня незамедлительно явиться к нему. Естественно, я тут же, не мешкая, схватил свой портфель, побросал туда последние донесения и помчался в Виленский замок.

Лишь только я вошел, государь поздоровался со мной и, лукаво оглядывая меня, сразу же выпалил, буквально не переводя дыхания (видимо, его величеству ох как не терпелось):

– Санглен, погляди-ка, что я получил вчера поздно вечером.

И, продолжая улыбаться, протянул мне сложенный вдвое почтовый лист бумаги. Я развернул его и внимательнейшим образом принялся за чтение.

То была докладная записка, подписанная никем иным, как министром полиции Балашовым, моим бывшим покровителем и другом. Вот неслыханная дерзость! Вот канальство! И как он только посмел пойти на такое, непостижимо!

Балашов писал государю, что я авантюрист, обманщик и хвастун (он назвал меня «гасконским хвастуном»), что военная полиция на самом деле бездействует и что все успехи ее есть просто плод моего горячечного воображения.

Поначалу я, конечно, расстроился, но, собравшись с мыслями, довольно быстро и спокойно отвечал:

– Это зависть, ваше величество, просто зависть, и не более того. Бесспорно ведь, что министерство полиции бездействует и совершенно не в силах противостоять хитростям Бонапарте и его клевретов. Мы же шпионов наловили, будь здоров. А если я такой хвастун и авантюрист, как это расписывает Балашов, то чего же он тогда в начале этого года сделал меня заведующим особой канцелярией при министерстве полиции и сам меня называл своей «правой рукой»?!

Государь согласился со мной (он припомнил тут и свою давнишнюю фразу, что авантюристы необходимы России не менее, чем честные люди), но все еще поглядывал лукаво и проклятой балашовской записки со стола почему-то упорно не убирал, даже держал на ней руку, причем демонстративно держал.

Сомнений быть не могло: император явно дразнил меня или, точнее, поддразнивал: в глазах его застряли смешинки, длинный, тонкий рот растянулся в гримасе улыбки. И я это встретил с пониманием и даже с ободрением.

Кажется, Александру Павловичу нравилось видеть меня расстроенным, или же он просто хотел, считал нужным для блага народного предотвратить примирение руководителя военной полиции с министром полиции.

Император российский, величайший гений политической интриги (вот кто на самом деле должен возглавлять тайную полицию! Но он, собственно, ее и возглавляет – мы же так только, инструменты, послушные струны его воли, и не более того), без всякого сомнения, прав, и при этом полностью прав.

В самом деле, в интересах всеобщей безопасности и спокойствия общественного сыскные службы в государстве должны быть неминуемо разобщены, должны в обязательном порядке враждовать друг с другом. В противном случае создается опасность сосредоточения исключительной власти в рамках одного только ведомства, что совершенно недопустимо и даже вредно для нашей империи, как и вообще для любой империи. Все это так. Все это сознаю я, прекраснейшим образом сознаю.

Но до невозможности грустно при этом то, что Балашов все-таки оказался столь несомненным, столь полнейшим мерзавцем!

Я не мог никогда представить себе именно такой полноты подлости в дворянине и государственном муже.

А государь наш, с его поразительнейшим политическим чутьем, со всей силой своего неистребимого презрения к человечеству, такое представить вполне мог. Вообще, нужно вникнуть в характер Александра Павловича. Все высокое, великое доступно его величеству. Он умеет уважать эту возвышенность, но не далее той комнаты, в которой оказывал свое уважение, он любит путать и ссорить.

Не сомневаюсь, что он сам и предложил Балашову составить записку, в коей тот бы попробовал дать мой портрет, приватный и служебный.

И Балашов вмиг попался в расставленные ему сети и великолепнейшим образом показал, на что он способен (как тут не вспомнить пушкинское: «Льстецы, льстецы, старайтесь сохранить и в подлости осанку благородства». – Позднейшее примечание Я. И. де Санглена).

Ах Александр Дмитрич, Александр Дмитрич, зачем же ты так?! Зачем сам себя позоришь, позоришь звание министра полиции?! И особливо позоришь звание генерал-адъютанта его величества, а это уже совершенно недопустимо! Удивил ты меня, признаюсь удивил! Такого я не ожидал. Устраивал ты мне всяческие каверзы, и не один раз, но такого я все-таки не ожидал. Подумай-ка сам, поразмысли как следует, любезнейший. Служим-то мы ведь одному государю! Одному Отечеству! Какой же смысл нам доносить друг на друга?!

И враг на нас надвигается один, не только жестокий, но и хитрый, и мы должны его не просто одолеть, но и перехитрить при этом: не перехитрим, так и не одолеем вовсе – в этом я не сомневаюсь. Так что в это время не до сведения взаимных счетов, милейший Александр Дмитрич.

Да, генерал-адъютант императора Балашов проявил себя во всей красе, и слава Богу! На самом деле этому можно только радоваться. Теперь понятно, на что он способен. А способен оказался на все, в том числе и на полнейшее забвение правил чести.

Государь наш, умница, ни на йоту не поверил своему министру полиции, и тоже слава Богу!

Но все-таки назвать директора военной полиции всей Российской империи (и ведь назначение это было утверждено самим Александром Павловичем, Балашов отлично знает это!) авантюристом, хвастуном и фанфароном – это чересчур, по-моему, это превышает всякую разумную меру, всякую меру допустимого приличиями высказывания.

И о каком фанфаронстве моем может идти речь? Непостижимо!

Это сам мерзопакостник Балашов выдумывает и бессовестнейшим образом врет, врет и даже не думает стесняться при этом.

Экое бесстыдство!

Трудно даже представить себе, чтобы такого рода проделками занимался министр полиции Российской империи.

Государь ведь своими глазами видел шкатулку графа Нарбонна, доставленную мною?! Своими руками листал содержащиеся в ней бумаги, в числе коих была и инструкция, составленная самим Бонапарте?!

А каких французских шпионов отыскал Балашов? И кто после этого выдумщик? Кто, скажите на милость? Кто?

Да, фанфаронит сам министр полиции – собственной персоной. Обвиняет других в том, чем грешит сам.

Стыдно, Александр Дмитрич! Ох как стыдно!

Какую же дерзость надо иметь, чтобы написать государю такое обо мне! Написать заведомую ложь!

Мне доподлинно известно, что министр Балашов, конечно, уже не раз писал на меня доносы, но теперь он настрочил целый трактат выдумок и инсинуаций, мне посвященный, и осмелился подать государю. И сделал это в тот момент, когда надо ловить шпионов. Он же хочет подловить меня, ищущего шпионов, кои столь опасны сейчас для нашей империи.

Вот что я думаю, вот какая мысль посетила меня прямо нынче, именно теперь, буквально в сию минуту.

Если когда-нибудь настанет такая пора (а не исключено, что она действительно когда-нибудь и настанет) и государь вдруг возжелает нас двоих примирить, то тут я решительнейшим образом ослушаюсь, впервые ослушаюсь государя, и с Балашовым мириться не стану ни при каких условиях, ни при каких обстоятельствах – ни за что, понимаете, ни за что.

Такое принимаю теперь я бесповоротное решение. И от слов своих никак не отступлюсь.